сознание, его основополагающий экзистенциальный проект. В известном смысле можно сказать, что он насквозь, до полной прозрачности пропитан этим волеизъявлением. Это свет его очей и вкус его мыслей. Однако уже в самом выборе хотя и готов вновь и вновь его искупать. Впрочем, все эти попытки разорвать порочный круг, добровольным пленником которого стал Бодлер, заведомо тщетны, поскольку в данном случае палач оказывается носителем той же самой нечистой совести, что и его жертва, а потому преступление и наказание предстают как обмен своего рода любезностями, ибо речь идет о грехе, свободно признаваемом в качестве такового в сопоставлении с некими заранее установленными, готовыми нормами. Главная, причем неизбывная кара, на которую Бодлер сам себя обрекает, — это, бесспорно, ясность самосознания. Мы уже касались его происхождения: Бодлер изначально избрал рефлексивную позицию именно потому, что хотел уразуметь собственную другость. Теперь же он начинает пользоваться рефлексией, словно кнутом. «Сознание, живущее во зле», которым он так кичится, временами способно доставлять восхитительные ощущения; прежде всего, подобно раскаянию, оно может пронзать человека острой болью. Мы уже имели возможность заметить, что взгляд, обращенный Бодлером на самого себя, он все время стремится отождествить со взглядом Другого. Он видит или пытается видеть себя так, словно он сам — другой. Между тем в действительности мы настолько привязаны к самим себе, что в принципе не имеем возможности увидеть себя глазами Другого. Правда, если мы попытаемся мысленно облечься в судейскую мантию, если наше рефлектирующее сознание станет имитировать негодование и возмущение по отношению к сознанию рефлектируемому, если с этой целью оно прибегнет к понятиям и меркам некоей готовой морали, то на какое-то время нам, пожалуй, все-таки удастся внушить себе иллюзию, будто мы сумели установить дистанцию между рефлексией и ее предметом. С помощью ясного, самонаказующего сознания Бодлер пытается стать объектом в собственных глазах, объясняя при этом, что за счет хитрой уловки его беспощадное ясновидение способно, оказывается, обратиться искуплением: «Этот смешной, недостойный, дурной поступок, воспоминания о котором одно время мучили меня, находится в решительном противоречии с моей истинной природой; моя нынешняя природа, равно как и то тщание, с которым я ее рассматриваю, инквизиторское усердие, с которым я ее анализирую и сужу, подтверждают мою благородную и божественную приверженность к добродетели. Много ли найдется на свете людей, готовых к такому же суду над собой, строгих к себе вплоть до самоосуждения?» «Искусственный рай»). Речь здесь, правда, идет о курильщике опиума. Однако не сам ли Бодлер утверждал, что наркотическое опьянение не приводит к серьезному перерождению личности наркомана? В данном случае курильщик сам себе выносит приговор и сам себе отпускает грех, так что этот сложный «механизм» является вполне бодлеровским по своей сути. Стоит мне вынести самому себе суровое общественное порицание и тем самым превратить себя в вещь, как я немедленно преображаюсь в судью; свобода отлетает от предмета, подлежащего суду, и становится достоянием обвинителя. Так, прибегнув к новой комбинации, Бодлер еще раз пытается слить бытие и существование. Он является воплощением той неумолимой свободы, которая ускользает от любого приговора именно потому, что она сама — приговор; и одновременно он же, Бодлер, есть то самое окаменевшее греховное бытие, которое подлежит созерцанию и суду. Тождественный и нетождественный себе, наблюдатель и объект наблюдения в одном лице, Бодлер как бы допускает внутрь себя око других, чтобы уразуметь себя как другого; миг, когда он видит себя, — это миг торжества его свободы, неподвластной чужим взглядам именно потому, что она сама есть не что иное, как взгляд. Существуют, однако, и другие виды наказания. Да и чем, в сущности, была вся жизнь Бодлера, если не сплошным наказанием? Лично я не обнаружил в этой жизни никаких случайностей, никаких незаслуженных или неожиданных невзгод; создается впечатление, что в любом предмете Бодлер отражался, словно в зеркале; любое событие его жизни выглядит как тщательно обдуманное наказание; он желал семейного совета, и он его получил, мечтал об осуждении своих стихов и добился его, как добился провала на выборах в Академию или той нездоровой известности, которая оказалась столь непохожей на грезившуюся ему славу. Он делал все возможное, чтобы выглядеть гадким в глазах окружающих, оттолкнуть и отвратить их от себя. Он сам распространял о себе унизительные слухи и, в частности, особенно позаботился о том, чтобы его принимали за гомосексуалиста.
