И после похорон, когда мы с Сонни остались одни в опустевшей кухне, я попытался хоть что-нибудь узнать о нем.
— Чем думаешь заниматься? — спросил я его.
— Я буду музыкантом.
Оказывается, за время моего отсутствия он от танцев под автомат перешел к выяснению того, кто, что и как играет, и уже купил себе ударную установку.
— Так ты хочешь быть ударником?
Почему-то мне казалось, что быть ударником, возможно, хорошо для других, но никак не для моего брата Сонни.
— Нет, — сказал он, глядя на меня очень серьезно, — хорошим ударником мне, пожалуй, никогда не стать. Но, мне кажется, я смогу играть на рояле.
Я нахмурился. Никогда до этого я не входил так серьезно в роль старшего брата, больше того: я даже никогда ни о чем Сонни не спрашивал. Я чувствовал, что столкнулся с чем-то, что ставит меня в тупик, с чем-то, чего я не понимаю. Поэтому я нахмурился еще больше, задавая ему новый вопрос:
— Каким же музыкантом ты хочешь стать?
Он еле удержался от смеха.
— А какие, по-твоему, бывают?
— Я тебя серьезно спрашиваю, — сказал я.
Откинув голову, он рассмеялся, а потом взглянул на меня.
— А я серьезно и отвечаю.
— Тогда, ради бога, перестань ребячиться и ответь мне на серьезный вопрос. Ты хочешь стать концертным пианистом, играть классическую музыку, или… или как?
Я еще не кончил, а он уже хохотал вовсю.
— Ради бога, Сонни!
Хоть и с трудом, но он взял себя в руки.
— Извини. Но ты… так испугался!
И он снова залился смехом.
— Ладно, малыш, сейчас тебе очень смешно, но тебе будет не до смеха, когда придется зарабатывать себе на жизнь — уж тут ты мне поверь! — Я был вне себя от ярости, так как видел, что он надо мной смеется, но не понимал почему.
— Нет, — сказал он, уже совсем овладев собой и, возможно, испугавшись, что обидел меня, — я не хочу играть классику. Меня интересует другое. Я… — Он сделал паузу, устремив на меня пристальный взгляд, словно взглядом хотел помочь мне понять, а потом сделал несколько беспомощных жестов, словно надеялся, что в этом помогут мне его руки, — мне придется много учиться и учиться с самого начала, но играть я хочу в джазе. — Он перевел дух. — Я хочу играть джазовую музыку.
Пожалуй, никогда слово «джаз» не звучало для меня так весомо, как теперь, в устах Сонни. Я хмуро смотрел на него — и не находил слов. Я не мог понять, чего ради хочет он тратить время, болтаясь по ночным клубам, паясничая на эстраде над толпой танцующих. Это было как-то… недостойно его. Я никогда не задумывался над этим раньше, просто не приходилось, но, пожалуй, я всегда относил джазистов к числу тех, кого отец называл бездельниками.
— Ты это серьезно?
— Да, черт возьми, серьезно.
Видно было, как глубоко он задет, как раздражен, как беспомощен — таким беспомощным я не видел его никогда.
Из самых лучших побуждений я спросил наудачу:
— Вроде… Луи Армстронга?
Его лицо стало замкнутым, как будто я ударил его.
— Ну нет, уж во всяком случае, не как это заплесневелое дерьмо!
— Ладно, Сонни, прости меня. Не надо заводиться. Просто до меня не совсем доходит — вот и все. Назови кого-нибудь, ну, какого-нибудь джазового музыканта, который приводит тебя в восторг.
— Птица.
— Кто-кто?
— Птица! Чарли Паркер! Неужто вас ничему не учат в вашей чертовой армии?
Я закурил сигарету. С удивлением и даже с какой-то иронией я обнаружил, что меня трясет.
— Я поотстал немного, — сказал я. — Ты уж наберись терпения. Ну, так кто же все-таки этот Паркер?
— Всего-навсего один из величайших живых джазистов, — сумрачно буркнул Сонни. Руки его были в карманах, и стоял он ко мне спиной. — Может быть, самый великий, — добавил он с горечью. — Потому, наверное, ты о нем и не слышал.
— Хорошо, — сказал я. — Я невежда. Извини. Сейчас же иду и покупаю все пластинки этого лабуха — ты доволен?
— Мне все равно, — с достоинством сказал Сонни. — Мне безразлично, что ты слушаешь. Не делай мне, пожалуйста, одолжений.
Только теперь я начал понимать, что никогда прежде не видел его таким расстроенным. Но другая часть моего «я» упорно продолжала считать, что его увлечение джазом — всего-навсего болезнь роста, и мне не следует особенно нажимать, не следует заострять его внимание на этом джазе. И все же мне казалось, что не произойдет ничего страшного, если я спрошу его:
