кошка была чья-то на ней был ошейник от блох. насчет женщины не знаю.
не заходите ко мне, но раз уж зашли...
ну, само собой, я буду или дома или я буду во дворе не стучите, если у меня не горит свет или если вам послышатся голоса может быть, я читаю Пруста если кто-то подсунул мне под дверь Пруста или если кто-то подсунул мне его косточку для жаркого, я не могу одолжить ни денег, ни телефона ни того, что осталось от моей машины хотя вы сможете взять вчерашнюю газету или старую рубашку, или сэндвич с болонской колбасой или переночевать на диване если вы только не кричите во сне вы сможете говорить о себе - только и стоит говорить о себе нам всем теперь приходится туго но я не пытаюсь содержать семью отдавать детей в Гарвард покупать охотничьи угодья, я особо не замахиваюсь я пытаюсь лишь продержаться еще немного, так что если вы когда-нибудь постучите и я не отвечу и в доме не будет женщины то возможно я сломал челюсть и ищу шнур или гоняюсь за бабочками на обоях в общем, если я не открываю, значит не открываю, а причина в том что что я еще не готов убить вас или полюбить вас, или хотя бы признать вас значит, я не хочу разговаривать я занят, я помешан, я рад или, может быть, прилаживаю веревку; так что если даже будет гореть свет и будет слышно как кто-то дышит или молится или поет слушает радио или метает кости или печатает на машинке уходите, это неподходящий день ночь, час; это не невоспитанность, это не неучтивость, я никого не хочу обидеть, даже муху не хочу обидеть но иногда я получаю сведения которые нужно рассортировать и ваши голубые глаза, пусть они будут голубыми и ваши волосы, если они у вас есть и ваш разум - они сюда не войдут пока веревка не порвана, не завязан узел пока я не врежусь в новые зеркала, пока мир не кончится или не распахнется
навеки.
заезд
дело вот в чем когда ты поскальзываешься, усталый, как заведенная виктрола (помнишь, что это такое?) и едешь в центр и смотришь, как ребята лупят друг друга а пышные блондинки сидят с другими и ты уже стар, как дурик из кинофильма сигара торчит из черепа, жирное брюхо но нет денег нет мудрости в поступках, нет суеты но бои как обычно все больше скучные а потом придя на стоянку ты садишься и смотришь на них, они идут, ты закуриваешь последнюю сигару потом заводишь старый автомобиль заводишь старый автомобиль, мужчина в летах ты едешь по улице ты останавливаешься на красный как будто никуда не спешишь и вот тебя нагоняет машина набитая молодыми смеющимися и ты смотришь на них и тут кто-то сигналит тебе сзади и тебя вминает в останки собственной жизни. ты жалок, тебе самого себя жалко, ты жмешь ногой на педаль догоняешь молодых обгоняешь их шуруешь баранкой так будто любви уже не будет ты едешь с ними на пляж потрясая мечом и сигарой хохоча ты отводишь их к океану к последней русалке к водорослям, акулам и веселым китам где кончается плоть, время, страх и вот они останавливаются а ты идешь дальше к своему океану от сигары пощипывает губы как когда-то пощипывало от любви.
Вегас
там было мерзлое дерево, и я собирался его нарисовать но тут посыпались снаряды и в Вегасе глядя на зеленый тент в половине четвертого утра я умер без курева, без номера "Атлэнтик Мансли" окна вскрикивали, как голуби, оплакивавшие бомбардировку Милана и я пошел жить к крысам но огни были слишком ярки и я подумал быть может лучше вернуться и сидеть на поэтическом семинаре:
блестящее описание газели - это
черт знает что;
распятие будто муха у меня на окне
дыханье матери колышет листочки
в моем сознании;
и я поехал автостопом в Лос-Анджелес сквозь похмельные облака и я достал из кармана письмо и прочел его а водитель спросил: что это такое? да так, говорю, одна девка с Севера которая спала с Паундом, она уверяет меня что Х. Д. это наша лучшая поэтесса; ну, преподнесла нам Хильда несколько розовых греческих богов с фарфором но с тех пор, как я ее прочитал, сто сорок сосулек свисают с моих костей.
я сворачиваю, не доезжая Лос-Анджелеса, - сказал шофер.
ну, хорошо, говорю, белые лилии преклоняются перед нашим разумом и когда-нибудь мы отправимся домой все вместе.
