— По-моему, вы позаимствовали не только чужой телефон. Я что-то с трудом узнаю ваш голос, — растерялся доктор Сэмуэль.
— Вот-вот, я только что предупредил беднягу Саймона о том, что дело с подменой голосовых связок не пройдет.
— А почему Саймон стал беднягой? — насторожился доктор.
— Он боится крови, а у меня из носа целый потоп… Это мои трудности, коллега, и я намерен их преодолеть в ближайшие десять минут. Я должен был сегодня забрать Тину… Но потерял счет времени.
— Я забрал ее, Кристиан. Она у меня.
— Очень вам благодарен, коллега. Поверьте, мне крайне неловко. Но сегодня явно не мой день… Зато я спокоен за Тину.
— Да, вы можете не волноваться. Скажите Саймону, что я оплачу его счет… так вот, мы ждем вас, Кристиан. Мы ждем вас, Тина и я. И вы действительно можете не тревожиться за нее. Она в безопасности, коллега. И более того, мы… как бы точнее выразиться… решили с ней пожениться.
Доктор Сэмуэль замолчал и запыхтел трубкой прямо в ухо Кристиану.
— Алло, с вами все в порядке, коллега? — вновь зажурчал его мягкий баритон. — Я был неправ, сообщая вам эту новость вот так, по телефону. Саймон поможет вам справиться с кровотечением, и мы ждем вас. Алло, коллега?
Кристиан отодвинул руку Саймона с компрессом из льда и, еще больше запрокинув голову, громко, отрывисто захохотал.
— Все в порядке, коллега, — проговорил он сквозь раздирающий его смех, — вы сумели выразиться удивительно точно. Я приеду, как только смогу. Верней, как смогу, так и приеду. Привет Тине.
Какое-то время Кристиан хохотал, как безумный, предоставляя струйкам крови растекаться по дивану, заливаться в уши, рот, глаза, но лишь только успокаивался, как взглядом натыкался на потрясенного, застывшего, как статуя, с компрессом в руке Саймона, и вновь безудержный смех начинал сотрясать конвульсиями его распростертое на диване тело.
— Лед… — успел вставить слово перепуганный Саймон и помахал перед носом Кристиана компрессом.
Кристиан резко замолчал, отвернулся от Саймона и чуть слышно произнес:
— Никогда не понимал трагического… как сама смерть… значения слова «поздно»… Давай, дружок, мне надо придать товарный вид. Хотя отека и синяка явно не миновать. У тебя такой перепуганный вид, как у гонца времен Гомера, которому за дурную весть отрубали голову. Расслабься, дружище. Голову рубить не буду, хотя твоя дурацкая ухмылка свидетельствовала о хорошей информированности цели твоего визита. Молодец, все о’кей, принеси еще марли, в аптечке, в ванной.
Саймон наложил наконец-то компресс на лицо Кристиана и сам присел рядом, явно чувствуя себя не в своей тарелке, и потому, отвернувшись, внимательно разглядывал гостиную.
— У вас здесь… как-то все разбросано, — произнес он в нерешительности, — я, может, пока приберу?
Но Кристиан, казалось, не слышал ассистента. Его взгляд, цепкий и сосредоточенный, был устремлен куда-то сквозь потолок, он прерывисто дышал, и ноги, согнутые в коленях заметно подрагивали.
— Я, волею судеб, православный по вероисповеданию. Мой дед был православным священником… — заговорил он глухо. — С детства над моей постелью висела в рамочке молитва Оптинских старцев. Там есть такие слова: «Какие бы я не получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя… Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой». Где, в каких глубинах своей скукожившейся от ужаса души я найду подтверждение тому, что действительно все, что творит судьба, мне во благо?! Если нет веры… нет сил без той любви, которая, оказывается, ей уже не нужна… И что это теперь? Кара или испытание? Наверное, нельзя скрывать, как что-то грешное, то, что единственно для тебя свято. Это наказуемо…
Я помню, как мы с приятелем — он блестящий пианист — втаскивали на руках в гору, он снимал тогда в Ницце на горе дом… его рояль. Нам двоим он оказался не под силу, мы нашли еще троих парней и тащили на себе это гениальное чудовище. Казалось, мышцы лопнут от напряжения. И мой друг, задыхаясь, изрыгал проклятия тому, кто придумал этот инструмент таким неподъемным, и грозился бросить его… и пусть катится в море… и рыбы своими хвостами лупят по клавишам, а ему такая ноша не по силам. Наконец мы втащили рояль на гору. Вытирая лица от пота, увидели внизу сверкающее море, утес, о который разбивались шумным фейерверком волны… Прохладный ветер остужал дрожащие от напряжения мышцы, и белые цветы жасминов кружили головы тонким приторным ароматом. Мой друг откинул крышку рояля и заиграл. И мы стояли потрясенные и пристыженные тем, что могли только что, изнемогая, проклинать свою ношу. Я навсегда запомнил тот миг… те минуты высшей гармонии, когда кажется, что только слезы, застилающие глаза, мешают увидеть лицо Бога…
