– Назовись и скажи, за что сидишь, – приказала мисс Маннинг, и женщина тотчас ответила, хотя и чуть запинаясь:
– Сюзанна… Пиллинг, мэм. За… воровство сижу.
Мисс Маннинг указала мне на эмалированную табличку, висевшую на цепочке у входа в камеру: там значились тюремный номер, разряд, род преступления и дата освобождения заключенной.
– Сколько вы уже отсидели, Пиллинг? – спросила я.
Семь месяцев, ответила она. Я кивнула. А сколько ей лет? Я думала – где-то под сорок, но она сказала – двадцать два, и я немного смешалась, а потом опять кивнула и задала следующий вопрос:
– И как вам здесь живется?
Вполне неплохо, ответила она. Мисс Маннинг к ней добра.
– Не сомневаюсь, – сказала я.
Последовало молчание. Женщина пристально смотрела на меня; обе надзирательницы, думаю, тоже. Мне вдруг вспомнилось, как мать сурово выговаривала мне, двадцатидвухлетней, за неумение поддерживать беседу во время светских визитов. Следует справиться у хозяйки о здоровье детей, расспросить о спектаклях и выставках, которые она посещала в последнее время, о ее занятиях живописью или шитьем. Восхититься покроем ее платья…
Я оглядела грязно-коричневое платье Сюзанны Пиллинг и спросила, довольна ли она тюремной одеждой. Это какая ткань – саржевая или полушерстяная? Тут мисс Ридли шагнула вперед, прихватила пальцами юбку арестантки и немного приподняла. Платье полушерстяное, сказала она. Чулки шерстяные (они были синие в малиновую полоску, очень грубые). Одна нижняя юбка фланелевая, другая саржевая. Я перевела взгляд на грубые прочные башмаки, и мисс Ридли тотчас сообщила, что всю арестантскую обувь тачают заключенные-мужчины в тюремной мастерской.
Пока надзирательница демонстрировала мне все эти предметы одежды, Сюзанна Пиллинг стояла неподвижно, как манекен, и я сочла себя обязанной нагнуться и пощупать ткань платья. Оно пахло… ну как станет пахнуть любое полушерстяное платье, которое потеющая женщина носит целыми днями в подобном месте. Посему в следующую очередь я спросила, часто ли узницы сменяют платья на свежие. Раз в месяц, ответили матроны. А нижние юбки, сорочки и чулки – раз в две недели.
– А как часто вам разрешается мыться? – обратилась я к самой арестантке.
– Так часто, мэм, как нам хочется. Но не больше двух раз в месяц.
Заметив застарелые шрамы от гнойников на ее руках, сцепленных на животе, я задалась вопросом, часто ли она мылась до того, как попала в Миллбанк.
А также спросила себя: о чем, собственно, мы с ней стали бы разговаривать, если бы нас оставили в камере наедине? Однако вслух я сказала:
– Что ж, возможно, я снова навещу вас на следующей неделе, и вы расскажете мне, как проводите здесь дни. Вам хотелось бы?
Да, очень, быстро ответила она. Потом спросила, буду ли я тоже рассказывать им истории из Писания.
Мисс Ридли пояснила, что одна добровольная посетительница, приходящая по средам, читает женщинам Библию, а затем задает вопросы по тексту. Нет, сказала я Пиллинг, читать вслух я не собираюсь, буду только выслушивать узниц, пусть лучше они поведают мне свои истории. Пиллинг пытливо на меня посмотрела, но ничего не сказала. Мисс Маннинг отправила ее обратно в камеру и заперла решетку.
Потом мы поднялись по винтовой лестнице на второй этаж, где размещались блоки «D» и «E», так называемые дисциплинарные. Здесь содержатся женщины непокорные и неисправимые, которые не раз злостно нарушили порядок в Миллбанке или были присланы сюда за многократные злостные нарушения из других исправительных учреждений. В камерах дисциплинарных блоков запирают обе двери, поэтому в коридорах темнее и вонь гуще. За арестантками здесь надзирает дородная бровастая женщина по имени – вы не поверите! – миссис Притти[1]. Она шла впереди нас с мисс Ридли и – со своего рода мрачным удовольствием, точно смотрительница музея восковых фигур, – останавливалась у камер наиболее опасных или курьезных своих подопечных, чтобы доложить о преступлениях, ими совершенных.
– Джейн Хой, мэм, детоубийца. Клейма негде ставить. Фиби Джексон, воровка. Подожгла свою камеру. Дебора Гриффитс, карманница. Наказана за плевок в капеллана. Джейн Сэмсон, самоубийца…
