— Не проголодалась?
Она не ответила. Заснула снова. Руку уже кололо, словно иголочками. Я слегка согнул ее, осторожно. Если буду дергаться, потревожу дочку, и она переложит голову мне на колени. Я же не могу позволить, чтобы кто-то увидел голову дочери у меня на коленях, пусть даже это будут люди совсем посторонние, пассажиры. Если жена прослышит об этом, она мигом обвинит меня в педофилии, инцесте, совращении ребенка, в чем угодно. А мое право видеться с Тэсс и так уж висит на волоске.
Я глянул вбок, через проход, на мужчину, листавшего выданный ему в поезде задаром журнал, и мне удалось различить цифры на его электронных часах. Точно такие же, как на моих. Да, но солнце-то снаружи, похоже, и вправду садилось.
Я протер левой ладонью глаза. Веки еще щипало, слишком много я плакал. Я — транзитник, мотающийся между двумя людьми, и оба на меня злы. Проезжаю двести миль только затем, чтобы обменять одну вспышку истерической ревности на другую.
Жена и двух минут проговорить со мной не может, чтобы не дать мне понять, как тяжка для нее жизнь на одной со мною планете. Разговор у нас начинается с Тэсс, — что наша дочь ест и пьет, чего есть и пить не желает, и почти сразу жена принимается визжать, рыдать, грозиться и поминать своего адвоката. Проходят недели, Тэсс я не вижу, и иду в юридическую контору, чтобы женщина, сидящая там, написала жене письмо, которое она не выбросит на помойку, не прочитав. И мы приходим хоть к какому-то соглашению. Я получаю разрешение сводить Тэсс в «Мак-Дональдс». Или в зоопарк. Или в кино. Две сотни миль дороги — это плата за право посидеть с дочкой в темном зале, пока она смотрит сентиментальную, гетеросексуальную чушь, произведенную корпорацией «Уолт Дисней».
Пока Тэсс с матерью, а с матерью она проводит каждую, почитай, минуту нашей с ней жизни, сожитель мой, Джон, счастлив. Он не упоминает о Тэсс никогда, делает вид, будто ее попросту нет на свете. Посасывает мой конец — так, точно у того и функции-то никакой биологической не было, кроме одной: Джону удовольствие доставлять. Купается в свободе небезопасного секса со мной, уверенный, что от меня никакого риска исходить не может. Он словно перекодировал десять моих верных супружеских лет в состояние досексуальности, чудодейственной невинности, приготовлявшей меня к его появлению. Все, что нам требуется — оставаться неразлучниками, и тогда ни единая чума этого мира нас не возьмет.
Когда же я заговариваю о том, как скучаю по дочери, лицо его темнеет. Впрочем, тут, скорее, метафора. Джон — чернокожий.
В этот раз Тэсс впервые приехала на уик-энд в мой новый дом и получился чистый ад. Ад для меня, ад для Джона. Что думает на сей счет Тэсс, я не знаю. Джон, выкрикивавший, когда я уходил, обвинения и ругательства, имени ее ни разу не упомянул. Хоть на это ума хватило. В общем-то, он понемногу взрослеет. Скоро, — если мы до того дотянем, — наша разница в возрасте ничего уже значить не будет.
С поездом явно что-то не так. Он тормозит. Небо снаружи серое, словно его затянуло тучами, однако туч никаких нет. Поезд встал.
— Мы еще где?
— Ехать и ехать.
— А что случилось?
— Не знаю.
Поезд пополз назад, плавно и тихо. Тэсс садится, прижимает лицо и ладошки к стеклу, вглядывается в деревья, в электрические столбы, уезжающие в неправильную сторону.
Из динамиков доносится извещение. Где-то впереди произошла авария, поезд возвращается на несколько станций назад, в Перт. Оттуда пассажиров, следующих до Эдинбурга и далее, повезут спецтранспортом. Извинения, непредвиденные обстоятельства, принимаются все возможные меры, не забудьте взять с собой багаж, только мороки с вашим барахлом нам и не хватало.
— Мы возвращаемся в дом Джона? — спрашивает, нахмурившись, Тэсс.
— Это не дом Джона, — не подумав, огрызаюсь я. — Он мой.
Тэсс молчит. Ей мои притязания представляются бессмысленными: как это дом может быть моим, если в нем нет ни ее, ни мамы? Величайшая победа, одержанная женой, состоит в том, что каждое мое по-настоящему радостное воспоминание, в котором присутствуем мы с дочерью, заперто в прошлом — во временах моей «нормальности». Никакой счастливой отцовской памятью, не обремененной присутствием жены, мне обладать не дозволено, как будто все те прекрасные мгновения (когда Тэсс, визжа, ковыляла по саду, а я гонялся за ней с лейкой, когда я учил ее сидеть, не падая с него, на трехколесном велосипеде, когда показывал, как вставлять в спортивные тапочки новые шнурки) только потому и возможны были, что рядом с нами стояла Хизер, одобряя все происходящее.
