Страшный раскат грома сотряс стены особняка, и в тот же самый миг мистер Гирш метнулся вперед и с воплем гнева и ужаса вонзил шприц в грудь своего нанимателя — да так, что металлическое рыльце инструмента глубоко ушел в плоть, неся с собой гибельные остатки формальдегида.
Ну и что же, мистер Кларк умер? Как бы не так. Некое время спустя он очнулся и, дернувшись, словно его оживил гальванический разряд, сел. Лоб мистера Кларка, теперь обильно смоченный потом, маслом для волос и некоей угольно-черной субстанцией, врезался в нависшую над ним препону. То было брюхо Виктории, жесткое и неподатливое, точно набитый мукой мешок. Мистер Кларк выполз из-под коровы и попытался собрать воедино, как если б они были рассыпавшимся содержимым карманов, частности своего положения. Стояла ночь. Струи ливня били в дом. Манишку мистера Кларка запятнала кровь. Голова у него была легкой, напитанной камфорными парами, как если бы он наглотался опиума, кокаина и спиртного, смешанных в неразумной пропорции. Тележка, на коей покоилось безупречное тело девушки, — той, которую он заманил в свою карету, стояла порожней. Пастушка его исчезла.
Пошатываясь и сквернословя — так, словно вернувшееся к нему сознание оказалось громоздким бременем, которое надлежало как-то пристроить, уравновесить на остове его души, он выломился из парадных дверей дома и, мгновенно промокнув под дождем, уверился в том, что Гирш удрал, забрав с собой девушку. Когда это произошло — минуты, часы назад? Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы мерзавец сыскал родных девушки, а то и принялся тыкать трупом ее в нос полицейским или иным докучникам. По милости Божией, никто еще не видел бедной пастушки, чья участь висела ныне на волоске и зависела лишь от того, как быстро сможет он прийти ей на помощь, — никто, кроме таксидермиста с его возницей, а от них можно без особых хлопот избавится с помощью ножа. Того самого, кривого, снабженного деревянной рукоятью ножа дубильщика с лезвием длиной в десять дюймов, который с такой легкостью вскользнул, точно в масло, в мягкую плоть пастушки, избавив ее от тусклой участи каторжанки кожевни и посулив куда более чистое, светлое будущее — будущее сокровища его грандиозной коллекции.
Через несколько минут он уже сидел в карете, несшейся, гремя и раскачиваясь, сквозь струи потопа к городу, и нож покоился у него на коленях. Голова еще кружилась, его поташнивало, однако перестук колес по булыжникам, сотрясавшим экипаж, согрел ему душу: он достиг мощенных улочек Альтчестера и теперь в любую уже минуту наверняка нагонит Гирша, ехавшего в повозке куда более жалкой и медленной. К тому же, чем большее расстояние он покрывал, тем меньшее, казалось, сопротивление оказывали ему стихии: ливень слабел, молнии сверкать перестали, грома помалкивали.
Мистер Кларк вгляделся во тьму. Уличные фонари чуть различимо мерцали за пеленой мороси. Проблеск персикового света, вырвавшийся вместе со звуками музыки из таверны, уверил мистера Кларка в том, что мир продолжает вести привычную свою жизнь, что взрёвы гневной тревоги еще не скоро нарушат превозмогающий все говорок обыденности. Оборванные уличные торговцы выползали из укрытий, вынюхивая покупателей убогих своих товаров. Тепло, уцелевшее в сточных канавах и темном кирпиче домов, парком вырывалось наружу.
— Быстрее! — выкрикнул мистер Кларк, — столь бешено, что на груди его запульсировала рана. Впрочем, гнев его был оправданным: карета вдруг остановилась, накренясь, отчего мистера Кларка мотнуло вперед. Ощупав колени, дабы убедиться, что нож все еще при нем, он сдвинул стекло в окошке кареты и выставил голову в темноту, сощурясь, пытаясь понять, что воспрепятствовало его продвижению.
Впрочем, вглядывался он очень недолго, а после с неудовольствием задвинул стекло и спрятал лицо в поднятом вороте шубы. В ноздрях и на губах его завяз смрад — знакомый, но до жути усилившийся: собачий кал и лежалое мясо, и то, и другое в безмерных количествах, как будто с небес изливались жидкие экскременты, а улицу вымостили мертвой плотью. Этим смрадом несло обычно от тех, кто работал в кожевне, то было зловоние людей, которые день за днем соскребали червей и личинок с того, чему предстояло обратиться вскоре в плащи и перчатки, мерзость, пристававшая к тем, кому приходилось ковшами втирать собачье дерьмо в загноившиеся скотские шкуры.
