Батурин, выпив, любил говорить печально и значительно.
- Слышно, как уходит время,- сказал он, закуривая. Табачный дым обтекал сверкающее ламповое стекло, и он долго следил за ним.- Вот это тишина!
Берг тишины боялся. Боялся мертвых ночей и одиночества. Он был молчалив, спокоен. "Тихий еврейский мальчик",- думал о нем Батурин.
У Берга часто болело сердце. По ночам оно мотором гудело между ребер, и Берг затихал, не засыпая, прислушивался к предсмертной обморочной тоске. Из упрямства, из мысли, что писатель должен пройти через все, он заставлял себя спать в полуразрушенном мезонине на сене. Ветер насвистывал в щели и ворошил сено, шагал по гулкой железной крыше, тупо стучал еловыми лапами в оконную раму. Но Берг терпел.
Утром этого дня он, как всегда, встал рано и пошел на Серебрянку купаться. В иссиня-черной воде струились по дну, как волосы, мертвые травы. Едкая роса капала с осин. Над ельником в тумане, как бы в дыму пожара, выползало косматое клюквенное солнце.
Берг быстро разделся, погладил голубоватую вялую кожу. Солнечное тепло не могло пробить мощную толщу сырости. Ледяной ветерок подымался от насквозь промокшей земли. Берг бросился в воду, вскрикнул и тотчас же выскочил. Он быстро и плохо вытерся и оделся. Сырые ноги зябли в рваных ботинках. В теле не было обычной бодрой теплоты, и быстрая боль внезапно дернула сердце. Берг согнулся и застонал. Если бы можно было пожаловаться - стало бы легче, но жаловаться некому и нельзя.
Кулак, стиснувший сердце, разжимался медленно; сперва Берг мог вздохнуть в четверть дыхания, потом в полдыхания, потом он осторожно выпрямился, вздохнул всей грудью и, боясь споткнуться о корни, пошел к даче.
"Надо кончать повесть,- подумал он.- Как бы не сковырнуться раньше времени".
Писал он на подоконнике, сидя боком на продавленном плетеном стуле. Цепной пес Цезарь, завидя Берга в окне, долго и обиженно лаял, а Берг смотрел на него и грыз карандаш.
- Берг работает,- говорил, просыпаясь, капитан и стучал в стенку Батурину.- Вставайте. Семь часов. Цезарь завыл.
Никогда Берг не писал так легко, как в этой комнате, засыпанной желтой листвой и сеном, под лай мохнатого пса. Солнце подымалось над Серебрянкой, небо накрывало леса хрустальным колпаком, и тишина рождалась в перелесках. Только сердце в такт бегу карандаша билось легко и быстро.
Сейчас Берг вспомнил об этом и улыбнулся.
- Вы чего? - сказал капитан и вдруг спросил: - Вы женщин любили?
Берг смешался и покраснел.
- Два раза...
- Ну?
- Что - ну?
- Рассказывайте. Ваша очередь.
Берг помедлил, повертел пустую рюмку. Неожиданно он понял, что вот сейчас расскажет самое главное, о чем даже думать позволял себе редко и неохотно. Он взглянул на Батурина,- поймет ли? Батурин был печален, лицо его покрылось нервной бледностью, в углах губ лежала горечь. Он внимательно посмотрел на Берга, усмехнулся.
- Ну, что же?
Берг вспыхнул.
- Ладно, вам же хуже,- невнятно сказал он.- Да, конечно любил. Двух. Одна была женщиной из книги - Настенька из "Идиота". Из-за нее я первый раз в жизни украл у отца два рубля на театр. К нам приехала труппа из Киева. Они ставили "Идиота". Настеньку играла Полевицкая. Я проплакал на галерке спектакль, потом спрятался в уборной, чтобы не уходить из театра, из уборной перебрался под лестницу. "Идиот" шел два дня подряд. Я просидел всю ночь и весь следующий день,- меня никто не заметил. На репетиции я слышал ее голос; потом капельдинер нашел меня и хотел вышвырнуть. Он обозвал меня "пархатым жиденком", я дал ему последний рубль, чтобы он не выгонял меня. Смешно.
Так я начал страдать из-за женщины и из-за литературы. Капельдинер толкнул меня в шею: сиди за вешалкой, байстрюк! Я просидел до спектакля и дрожал от страха, что меня накроет другой капельдинер, выгонит, и я больше не увижу Настеньку.
После спектакля я пошел к бабушке Мане,- домой я идти боялся. Я стонал при мысли, что в жизни никакой Настеньки нет и не было. Зачем так выдумывать,- я никак не мог понять! Зачем так мучить людей!
Берг задумался. Миссури вскочила к нему на колени, запела и начала тереться, закрывая от наслаждения глаза и прижимая ухо.
