Иногда мы сами делаем выбор, иногда его делают за нас другие.
Я часто думал о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я уехал домой, в Серессу, и занялся книготорговлей – сам или на паях с кем-то еще. Например, с моим двоюродным братом Альвизо, который тогда только открыл книжную лавку на берегу одного из небольших каналов. Но Альвизо не учился в прославленной школе в Авенье. Жизнь не преподнесла ему такого подарка. А предоставленные возможности – это ответственность. Нас так учили.
Поэтому я поехал в Милазию. Среди правителей больших и малых городов-государств Батиары всегда были и есть скверные люди, но вряд ли кто-то стал бы спорить с тем, что Уберто, правитель Милазии, был одним из худших. Всегда интересно – и тогда, и сейчас, – как порочным людям удается захватить власть, почему их принимают и поддерживают подданные, если зернохранилища полны, а жители сыты? Если война не приводит голод к городским стенам. Уберто однажды замуровал своего врага в бочке живьем, чтобы проверить, будет ли видно, как отлетит душа пленника, когда тот умрет.
Если кому-то суждено быть убитым, мы хотим, чтобы это произошло где угодно, лишь бы подальше от нас. Мы думаем так даже за молитвой. В наше время, когда города-государства нанимают армии, чтобы те сражались за них на склонах гор и в речных долинах, когда эти армии самостоятельно устраивают набеги, когда Верховные патриархи воюют с одной половиной знати и тайно сговариваются с другой, некоторые рассматривают конфликты правителей как соблазнительную возможность расширить собственную власть.
Злые, голодные солдаты разрушают города и селения, потом проходит лишь год, и их снова грабят. Начинается голод, а с ним – болезни. В тяжелое, гибельное время сильному и внушающему страх правителю, способному сберечь свой город, прощают многие преступления, которые он совершает у себя во дворце.
Это не было тайной. Уберто Милазийский приобрел дурную славу тем, что творил у себя в покоях по ночам, когда на него накатывало соответствующее настроение. Шепотом передавались слухи о юных телах, бездыханных и изуродованных, которые выносили через малые дворцовые ворота под покровом темноты. А добрые люди все равно служили графу, оправдываясь перед Богом, как могли.
Уравновешивающие деяния души… Покорность встречается чаще, чем ее противоположность – восстание в гневе и сопротивление. В нашем мире волки обитают и под сводами прекрасных дворцов, и в темных лесах, и на диких пустошах.
В те годы люди отсылали своих дочерей прочь из Милазии и окрестных деревень только потому, что Уберто был тем, кем он был. Впрочем, когда не удавалось вовремя найти подходящей хорошенькой девушки, он приказывал приводить к нему мальчиков.
Об этом все знали, как я уже сказал. Мы в Авенье тоже слышали эти истории. Некоторые ученики, более знатные, чем я, даже шутили, что право требовать себе девиц для развлечения (насчет мальчиков никто не шутил, это было слишком рискованно) – одно из преимуществ власти.
Надо отдать им справедливость, они не говорили о праве убивать, только об удовольствиях на одну ночь… ну, или не на одну.
Уберто никогда никого не приглашал к себе больше, чем на одну ночь. Большинство его «гостей» возвращались домой и даже получали денежное вознаграждение – правда, девушкам потом трудно было выйти замуж, а мальчики были опозорены.
Однако живыми его дворец покидали не все. Не все.
Впервые я мог погибнуть в ту ветреную осеннюю ночь, если бы Морани, узнав, что девушку доставили, не отправил меня по черной лестнице за вином.
Когда к графу привозили кого-нибудь ночью, Морани лично становился на пост у входа в покои Уберто, словно не хотел перекладывать бремя на душу другого человека. Он поступал так много лет.
Летом и осенью того года он предпочитал, чтобы я был рядом с ним до и после того, как их привозили, но не в те минуты, когда девушка или мальчик поднимались по лестнице.
На моей памяти это случалось уже трижды. Та ночь была четвертой. Я не верю в священные числа, просто рассказываю историю, как помню.
Стоя у входа в покои графа, мы с Морани беседовали о мудрости прошлого. По его просьбе я читал ему на память стихи, пока за дверью Уберто делал то, что он делал. Иногда мы кое-что слышали. Морани при этом становился печальным, и, как мне казалось, я замечал и другие чувства у него на лице. Как правило, он велел мне говорить – о философах, о необходимости сдержанности, о просвещенном безразличии к колесу Фортуны. Он пил вино, принесенное мною, но всегда соблюдал меру.
