— Ты не спишь, Годар?
— Нет! Проклятые паразиты не дают мне покоя!
— Да… Тут все койки набиты клопами… Прямо нестерпимо! До чего ими тут воняет!
— Мне эти скоты забираются в бороду… Страшно щекотно!
— Ты знаешь, о чём я думаю, Пулю?
— О чём?
— Да вот, чтобы эта мерзкая посудина, на которой нас везут, случайно напоролась на мину!
— Откуда же ты возьмёшь мину?!
— Мало ли их болтается по морям после войны… Вот, может, и на наше счастье…
— Верно… Всё-таки лучше каторги.
— Поневоле захочешь налететь на мину, когда просмотришь книжку Лондра о нашей достохвальной системе исправления преступников.
— Хорошо, хоть нас везут в Новую Каледонию; говорят, там сноснее Кайенны!
— Как бы… фу, опять клоп! Главное, в этих кандалах нельзя шевельнуться лишний раз! Гонишься за клопом и молотишь себя по зубам железом!
— Проклятые свиньи! Разбойники! Мародёры!
— Мне одного жаль, Пулю, что нам за наши двенадцать лет каторги, полученные в приговоре, не удалось как следует довести дело до конца! Мы, может быть, и подняли бы оккупационный корпус в Дюссельдорфе!
— Ого! Мы бы показали этому мяснику — генералу Дегутту, что означает компартия!
— Я удивляюсь, как нас не израсходовали.
— Было бы лучше для нас! Ты веришь в какую-нибудь возможность побега?
— Как знать?.. Но всё-таки мало вероятия.
— Я вот лежу и думаю, как бы это удрать и отомстить как следует… Когда же мы свернём шеи этим проклятым буржуа!
— Я не могу забыть того молодого парня на нашем процессе, как его… Антуан…
— Антуан Дюшен?
— О! Его, его! За какую ерунду бедняге дали три года крепости.
— Я что-то не припоминаю, Годар.
— Разве ты забыл, что ему в вину поставили оскорбление господина министра — президента Пуанкаре!.. Как он поднял на смех эту ловкую тварь! Тот говорил речь перед оккупационными отрядами, где-то под Кёльном, кучка шовинистов устроила Пуанкаре овацию… Влез на трибуну и сержант Дюшен… «Браво, — закричал он. — Браво! Руриссимо! Mills saluts par nom du cochon a monsieur Poincare-la-Guerre! Ah, brigand! Voleur du charbon! Bravo!! Ruhrissimo! Voleurissimo!!» Дюшена стащили за полы шинели и дали три года крепости.
— Недаром прокурор на второй день процесса щеголял ленточкой Почётного Легиона.
— О, уж об этом Пуанкаре позаботится всегда!
— Посадить бы его на неделю в этот же трюм, в котором они маринуют жертв своего правосудия!
— Ты слишком много жалуешься для коммуниста, Годар!
— Я не жалуюсь, а привожу в порядок свою ненависть!
— Ну, не многого ты этим добьёшься.
— Придётся думать на месте, когда приедем на каторгу.
— Что же, ты морским берегам будешь проповедывать высокие идеи?
Годар скрипит зубами и ворочается на своей койке.
— Тьфу! — плюётся он и отчаянно громыхает цепями, — пусть это дураки расписывают коммунистов как мучеников времён Нерона… Чорта-с-два! Я вовсе не проникнут духом подвижничества!..
— Не брюзжи, Франсуа! — из темноты увещевает его Пулю.
— Хорошо тебе. Ты почти пожилой человек, а у меня под Реймсом самая распрекрасная во всей Франции девчонка. Мы с Сюзеттой ещё в прошлом году собирались в мэрию, да вот….
— Не беспокойся. В этом бычьем стойле — парламенте — найдутся ребята, которые умеют говорить через головы этого стада. Поверь мне — и Доррио и Кашен погрохочут с трибуны…
— А я утверждаю, что самое радикальное это — бежать!
— С тобой никто и не спорит! Говорю — об этом на месте… А теперь давай-ка попытаемся уснуть, не то мы своей болтовнёй привлечем внимание тюремщика. Разве ты не слышишь, как скрипят доски под его тяжёлыми сапожищами…
