Октав Пирме говорил «о жизнях, которые сами себя сжигают в пламени странного, неосуществимого желания. Какой бы противоестественной ни была надежда, у нее всегда найдутся любовники». Октав считал, что поиски невозможного обречены на трагический исход, независимо от того, что составляет их цель: истина (а именно к ней, по мысли Октава, несомненно стремился Ремо) или красота, которую, по-видимому, в большей мере искал он сам. Паломничество Ремо очень быстро привело к возвращению юного Зигфрида, которого при свете факелов пронесли по лесным аллеям; паломничество самого Октава заканчивалось медленнее, при звуках патетической симфонии. Паллиативом против личных горестей, отягченных вдобавок невыносимым бременем всемирных бед, в какой-то мере могла служить вера в свои литературные способности. Однако Октав судил себя с проницательной строгостью. «Признаюсь в этих строках, — писал он в 1867 году Банселю, — яначисто лишен таланта. Я неповоротлив, я с трудом вырываю из себя мысль, я вял, как переводной текст, и, по правде сказать, язык, которым говорит мое внутреннее «я», еще предстоит найти». Признаки разочарования с годами не уменьшались, а множились. Октав не скрывал от себя, что принадлежит к той породе одаренных заик, о которых говорил Сент-Бёв. Он подошел к тому тупику, который описал сам, к тому мгновению, когда пленник задыхается в одной из оконечностей ромба.
Бельгийские газеты в почтительных выражениях сообщили о кончине Октава. «Это был хороший писатель», — лаконично отмечает «Эко дю Парлеман» «Это был один из редких у нас писателей» — скупо и справедливо уточняет «Газет де Брюссель». В местной, более сердечной прессе много говорится об «одной из самых благородных и уважаемых семей нашей округи», о «благородной и почтенной матери», о «достойном кюре», руководившем похоронным обрядом, о «славном молодом авторе», которому отдали дань «лучшие представители дворянства, духовенства и вообще населения района». Сообщают нам также, что деревенский орфеон играл на похоронах этого любителя музыки. Октав до конца остался сыном своей семьи, вечным молодым человеком и богатым филантропом, потерю которого оплакивали местные благотворительные общества. Все речи, однако, прежде чем они были произнесены, подверглись семейной цензуре. Родственники опасались, что «бедняжку Октава» причислят «к деистам или даже к материалистам».
Октава похоронили на хорах старой разрушенной церкви, с помощью г-жи Ирене ему когда-то удалось добиться, чтобы ее превратили в надгробную часовню, и тем предотвратить ее снос. В 1921 году молния сожгла крышу часовни, но памятник, окруженный новыми деревенскими постройками, сохранился до наших дней. Он уже совсем не напоминает романтическое сооружение, которое, подняв глаза от книг, братья созерцали за высокими деревьями парка, думая о том, что однажды упокоятся там.
Я привожу здесь текст, посвященный «Блаженной памяти» Октава, как за десять лет до своей смерти сам поэт в книге о Ремо привел текст, посвященный памяти канцлера Гете, который его брат, тогда еще студент, получил из Веймара от любезной старой дамы из окружения великого человека. Правда, я не собираюсь сравнивать здесь славу и бренность, как это делает Октав в связи с автором «Фауста». Но эти несколько строк, посвященных Октаву, показывают, как быстро стираются индивидуальные особенности человека, преданного земле.
Счастливы, почившие в Господе.
Блаженной памяти
г-на Октава-Луи-Бенжамена Пирме,
скончавшегося в Акозском замке 1 мая 1883
в возрасте 51 года,
причастившись Святых даров
Всякого, кто исповедает Меня перед людьми, того исповедую и Я пред Отцем Моим Небесным.
Матф. X. 32
А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию.
Иов XIX. 25
Длань свою открывает бедному и руку свою подает нуждающемуся
Притчи XXXI
Прошу об одном, чтобы Вы поминали меня в своих молитвах.
Блаженный Августин
Кроткое сердце Марии, будь мне приютом
100 дней отпущения грехов
Милосердный Иисус, даруй ему вечный покой
Индульгенция на семь лет
Если не ошибаюсь, Октав, который к концу жизни говорил, что отныне находит прибежище только в молитве, на страницах своих произведений только два раза поминает Иисуса. В «Ремо» он отмечает, что гуманистические мечты его современников восходят к Евангелию; в другом месте он более проникновенно вспоминает слезы Христа, пролитые над Лазарем, Текст, посвященный «Блаженной памяти»
