-- Старобок -- отец родной,
Отпусти скорей домой.
Милка спрятала портки,
Не пойду я в штрафники!
Одно из двух: либо в княжестве царит полнейшая демократия и свобода слова, либо певец болен извращенной формой садомазохизма. Хотя весьма возможно -- первое и породило второе.
Неприятности начались сразу. На крыльцо выскочил человек в белом переднике поверх рубахи.
-- Евсея пущать не велено!
-- Это еще почему?
-- А кто стекла побил? Две лавки сломал, одну об хозяйскую голову. Посуды набил на полтора рубля. Только через мой труп!
Фраер засучил рукава.
-- Не хотел руки марать, но чувствую, придется. И че я вас не поджег тогда? Отсидел бы уж сразу за все...
-- Погодь, -- вмешался Васька, -- ща я из него подарок господину Гансу сделаю. Пущай на калеке порошки испытывает, прежде чем князя лечить.
На шум выскочил владелец заведения. На лбу пластырь крест-накрест, в руке черпак. Что за нравы, голова и так словно чужая, а тут еще половником норовят заехать.
Не спорю. Истина в любом споре познается гораздо быстрей, если на помощь ораторскому искусству приходят кулаки. Хоть это и проверенный факт, но я все же сторонник дипломатии. Лысый череп хозяина производил впечатление. Если за лобовой костью скрывается не только кассовый аппарат, есть шанс разойтись полюбовно.
-- Уважаемый, по что такая немилость?
Трактирщик сверлил меня взглядом.
-- А вы тоже с ним, господин хороший? Не пущу! Лучше сразу умереть. Все одно, гулять зачнете -- разорение мне и погибель.
Я подошел ближе.
-- Зачем так грустно? Мы ж не звери, частную собственность уважаем. Малый и средний бизнес завсегда опора и надежа государства. А Евсей свое получил, отстрадал -- на воде, хлебе и спирте. Муки небывалые претерпел, смерть лютую чуть не принял. Через те страдания душевные и телесные Фраером стал. Чего воду мутить. Кто старое помянет, тому глаз долой.
Стоявший рядом официант закрыл глаза и бросился прочь. На наше счастье, а может и на своё, хозяин трактира оказался более рассудительным человеком:
-- Вы считаете -- он осознал? -- Черпак уперся в грудь Евсея. -- По мне, так горбатого только могила...
-- Зря вы так. Человек на путь исправления встал, примеривает на себя идеалы блатной жизни. Скажи, Евсей.
-- Это... Как... -- все еще сжимая кулаки, замямлил Фраер. -- Ну, если Пахан говорит, стало быть, так оно и есть, если конечно...
-- Без "если"! -- отрезал я.
-- Что делается-то, а! -- Прослезился частный предприниматель. -- Входите коли так. Но если опять лавкой, да по голове!
-- Господь с вами, -- ответил я. -- Если столкуемся, так еще и защитой станем. Что у вас тут за "крыша"?
-- Так известное дело -- тёс под черепицей.
Я взял трактирщика под руку.
-- Пойдемте, господин директор, в ногах правды нет...
Стол накрыли в дальнем углу. Угощение чисто символическое, много ли на гривенник разгуляешься. Полбанки огуречного рассола, краюха ржаного хлеба, две луковицы -- вот и вся закуска.
Не внял моим словам хозяин заведения, деловое предложение о сотрудничестве тактично отклонил. Не применять же к нему, в самом деле, тактику убеждения "братков" моего мира. Пахан-то я липовый, отродясь на чужое добро не зарился. Воспитание не то.
Народ в трактире подобрался разношерстный, большей частью крестьяне с окрестных деревень. В центре три господина с дамами, рядом иностранец. У окна пятеро стрельцов коротают свободное от службы время за бутылкой вина. Шалит и рыдает гармонь, снуют меж столов официанты. Одним словом -- веселуха!
И вдруг все смолкло. Оборвалась на полуслове песня, забился под стол иностранец. Подвыпившие стрельцы схватились с захмелевшими мужиками.
Летят в стену тарелки. Самый бойкий крестьянин схватился за лавку, хозяин трактира за сердце. Поднялась с пола пыль, готовясь взмыть под потолок. Подскочили кореша, горя желанием принять участье в общем веселье, причем, что удивительно -- без разницы, на чьей стороне.
-- Разнять! Всех успокоить! Взыскать за посуду! Желательно аккуратно и по возможности вежливо, -- приказал я.
