И, обращаясь к Розе, которая в эту минуту вошла в комнату, спросил:
— Что ей нужно? Ночлег? Ослицу?
Роза отрицательно покачала головой:
— Она спрашивает, не дадите ли вы благословение.
Дон Маркино был потрясен до глубины души.
— Благословение? Кому? Ей? Она сказала тебе, что просит благословения? Какого еще благословения? Ступай! Пусть войдет! Но только одна! Она, чего доброго, притащит сюда и козу, и мальчишку… Благословение в такую пору!
Нунциата вошла, приглаживая растрепавшиеся от ветра волосы; она была босая. Очутившись в этой уютной комнате, в знакомом ей с детства доме, она вспомнила былые времена, закрыла лицо руками, расплакалась. Тогда Марианна спросила, действительно ли ее муж так серьезно болен. Нунциата кивнула головой.
— А что, болезнь его смертельна?
— Пока нет, до этого еще дело не дошло, — отвечала крестьянка. — Но…
И она покачала головой; выражение отчаяния в ее заплаканных глазах внезапно сменилось злобным блеском.
— Я знаю, отчего это! — закричала она. — Здесь, здесь меня сглазили!.. Знали, что я спокойна и счастлива… Им мало было его одного, они наслали порчу и на сына, и на единственную нашу козу, которую я берегла как зеницу ока, потому что она мне давала молоко для него… Ах подлецы! Подлецы!
Еще совсем недавно, рассказывала она, эта коза, купленная за девять скуди, вызывала у всех зависть. И вот однажды, когда мальчик пас козу, ее вдруг чем-то «испугали». Оба они, и мальчик и коза, возвратились в тот вечер домой вконец «перепуганные», и с тех пор они просто тают на глазах: мальчик, ах, надо только видеть, до какого он дошел состояния, ну а коза… коза и того хуже! На ярмарке никто за нее не давал даже двух скудо. Нужно, чтобы дон Маркино нынче же вечером благословил их обоих, ради христа.
— Но у тебя теперь другой пастырь, в Сорифе! — резко сказал ей дон Маркино.
— Нет, вы, вы — мой пастырь! — молила его Нунциата. — И я хочу, чтобы вы их здесь благословили, потому что отсюда на них наслали порчу, я это знаю, знаю!
Дон Маркино старался убедить ее, что вера в дурной глаз — просто глупый предрассудок, и если она обвиняет того юношу, который был влюблен в нее, когда она была девушкой, то пусть выбросит это из головы, ибо он… Но нет! Нунциата не говорила, кого она обвиняет. Она только просила, просила о благословении.
— Но в такой поздний час? — повторил дон Маркино, отдуваясь.
Порыв ветра снова донес жалобное блеяние козы.
— Слышите? — спросила Нунциата. — Ради христа!
— Ну уж во всяком случае не обоих! — заявил дон. Маркино. — Это долгое дело, моя милая, а уже поздно. Я было спать собрался, понимаешь? Выбирай сама: или козу, или мальчика. Кто из них в этом больше нуждается?
— Мальчик, — не задумываясь, ответила Нунциата. — Он лежит там на скамье, у входа в церковь, еле живой. Ах, сколько я муки приняла, дон Маркино, благодетель, пока дотащилась с ним сюда: то он ковылял следом, то приходилось нести его. У меня руки прямо отнимаются!
Дон Маркино рассвирепел:
— Но виданное ли это дело, виданное ли это дело, говорю я, тащить ребенка в таком состоянии в Ночеру?
— Но ведь коза, дон Маркино, — поспешила объяснить Нунциата, — не хочет теперь и шага без него ступить. Животное чувствует, что оба они связаны общей болезнью, все время зовет мальчика и отказывается разлучаться с ним.
— Хватит. Стало быть, мальчика? — спросил дон Маркино.
Нунциата задумалась, потом, поколебавшись, сказала:
— Если уж вы никак не хотите обоих…
— Нет! Обоих нет; или мальчика, или козу, я же сказал!
— Ну, коли так… благословите козу, она, по крайней мере, снова станет давать молоко для моего Джиджи[2].
Снаружи, во мраке ночи, бушевал ветер; Нунциата прежде всего посмотрела на скамью, где, скорчившись от холода, спал мальчик.
— Джильдино… — позвала она.
Ребенок не ответил, И тогда она ощутила внезапный ужас перед разбушевавшейся стихией. Вокруг неистово свистел ветер. По небу с бешеной быстротой вереницей мчались рваные облака и, казалось, увлекали за собой луну; деревья корчились и скрипели, как будто томясь упорным желанием вырвать свои корни из земли и бежать туда, туда, к месту бурного свидания, куда по воле ветра мчались облака. Нунциата освободила привязанную к дереву козу и еще долго ждала у дверей церкви, потому что дон Маркино не торопясь допивал вино, а затем облачался в рясу, разыскивал молитвенник, кропило и наливал масло в лампаду.
