Дуга, прекрасная сиянием своим, как ты нынче потемнела? Утренняя заря пресветлая, как нынче с небес упала ты? Ау1 Низвергла тебя гордость, дочь бесчувственной неблагодарности, предпочевшая хобот больше головы, тень преходящую больше мамрийского дуба. Ибо что кто обожает, в то себя преображает. Удивительно, как сердце из вечного и светлого преображается н темное и сокрушенное, утвердившись из сокрушения плоти тела своего. Таков, если себе зол, кому добр будет? "Разума же праведник себе друг и стези свои посреди себя успокоит". Это есть истинное, блаженное самолюбие - иметь дома, внутри себя, все свое неукраденное добро, не надеяться же на пустые одежды и на наружные околицы плоти своей, от самого сердца, как тень от своего дуба, и как ветви от корня, и как одежда от носящего ее, зависящие. Бот тогда-то уже рождаегося нам из благодарности матери подобная дочь, по-эллински именуемая аитаркею (автаркия), то есть похваляемая и превозносимая, как сладчайший истинного блаженства плод, в первом Павловой письме к Тимофею, в стихе 6-м так: "Великое приобретение - быть благочестивым и довольным". Вот вам два голубиных крыла! Бот вам две зари! Две дочери благодарности - благочестие и довольство собой. "И полечу, и почию". Да запечатлеется же сия беседа славой отца моего сей: главное в воспитании есть: 1) благородить; 2) сохранить птенцу молодое здоровье 3) научить благодарности.
Пишек. Ба! На что же ты поднял крылья?
Еродий. Прощай, мать. Полечу от вас. Сердце мое меня осуждает, что не лечу за делом.
Пишек. По крайней мере поздоровайся с дочерями моими.
Еродий. Сделайте милость, избавьте меня от,
вашего закона.
Пишек. Мартушка моя поиграет тебе на лютне. Вертушка запоет или потанцует. Они чрезвычайно благородно воспитаны и в моде у господ. А Кузя и Кузурка любимы за красоту. Знаешь ли, что они песенки слагают? И веришь ли, что они в моде при дворе у мароккского владельца? Там сынок мой пажом. Недавно к своей родне прилетел оттуда попугай и сказал, что государь жаловал золотую табакерку…
Еродий. На что ему табакерка?
Пишек. Ха-ха-ха! На что? Наша ведь честь зависит, что никто удачней не подражает людям, как наш род. Носи и имей, хоть не нюхай. Знаешь, ли, как ему имя?
Еродий. Не знаю.
Пишек. Имя ему Пешок. Очень любезное дитя.
Еродий. Бога ради, отпустите меня!
Пишек. Куда забавен скакун! Как живое серебро, всеми суставами двигает. Принц любит его, целые часы с ним проводит, забавляясь.
Еродий. О сем его не ублажаю, не завидую. Прощайте!
Пишек. Постой, друг мой, постой! А о благом рождении не сказал ты мне ни слова? Так ли? О-о, полетел! Слушай, Вертушка! Что-то он, поднимаясь, кажется, сказал…
Вертушка. Он сказал, матушка сударыня, вот что: о благом рождении принести вам карту.
Пишек. А когда же то будет?
Еродий не лгут. Он в следующем месяце мае опять посетил сию госпожу. Принес о благом рождении свиток, но не мог ничем ее утешить: столь лютая терзала ее печаль. Никогда более жестоко не свирепеет печаль, как в то время, когда сердце наше, основав надежду свою на лживом море мира сего и на лжекамнях его, узрит наконец опроверженное гнездо свое и разоряющийся город ложного блаженства. Господин Пешок, перескакивая из окна на окно, упал на двор из горных чертогов, сокрушил ноги и отставлен от двора. Сверх того, старшие дочери начали бесчинствовать и хамским досаждением досаждать матери. Вскоре она умерла, дом же стал пуст. Тогда, как железо на воде, всплыла наверх правда, что сильней всего есть страх Божий и что благочестивая и самодовольная благодарность превосходит небо и землю.
Еродий, оплетая, повесил на цветущем финике лист сей:
