— Полиция Клариона сообщает, что сегодня около четырнадцати часов тридцати минут совершено ограбление Мэрилендского банка. Белый мужчина, лет двадцати с небольшим, действовавший, очевидно, в одиночку, скрылся с двумястами долларов в купюрах по одному доллару и с женщиной-заложницей, пока еще не опознанной. К счастью, автоматические телевизионные установки банка функционировали исправно, и полиция не теряет надежды, что…
Солдат повернул ручку транзистора и перестроил его на другую программу. Голос диктора, смолк. На смену ему выплыла Оливия Ньютон-Джон.
— Вот черт!.. — сказал грабитель.
Я так и подскочила.
— Зачем в такой дыре понадобилось устанавливать телекамеры?
Я рискнула взглянуть на него. Уголок рта у него подергивался.
— Но послушайте, — шепотом сказала я. Револьвер ткнул меня в бок. — Вы на свободе! Вы же удрали.
— Конечно… А мое лицо осталось у них на целой катушке пленки.
— Ну и что с того?
— Да они опознают меня.
Опознают? Значит, это известный преступник? Или сумасшедший, какой-нибудь маньяк из местной психиатрической больницы? Да, плохи мои дела.
— Плохо дело! — сказал он.
Голос был тонкий, резкий — голос человека, которому безразлично, что о нем подумают. От такого добра не жди! Я отогнала эти мысли и снова отвернулась к окну, за которым проплывали мирные фермы.
— На что это ты глазеешь? — спросил он.
— На коров…
— Они поджидают меня в следующем городе, вот увидишь. Как он называется?
— Вот что, — сказала я. — Вы слушали радио? Они знают, что у вас есть заложница, и это все, что им пока известно. Они ищут человека с заложницей. Вы должны отпустить меня. Неужели не ясно? Отпустите меня на следующей остановке, а сами оставайтесь в автобусе. Обещаю, я никому не скажу ни слова. Не все ли мне равно — поймают вас или нет.
Казалось мои слова не доходят до него. Он смотрел прямо перед собой, уголок рта все еще подергивался.
— Вот уж чего терпеть не могу, так это сидеть за решеткой, — наконец проговорил он.
— Ясно.
— Терпеть не могу.
— Ясно.
— Ты останешься со мной, пока я собственными глазами не увижу пленку, заснятую в банке.
— Что?
— На таких пленках изображения чаще всего расплывчатые, неясные, — продолжал он, — не будем паниковать. Поживем — увидим. Если пленка не получилась и мне удастся замести следы, я сразу же тебя отпущу.
— Но как же вы узнаете, что пленка не получилась?
— Ее прокрутят по телевизору в вечерних новостях. Голову даю на отсечение.
— Но где же вы будете смотреть телевизор?
— В Балтиморе. Где же еще?
Он откинулся на спинку сиденья. Я опять стала смотреть в окно, на фермы. Мне казалось, нет на свете ничего бездушнее этих безмятежных коров.
Судя по всему, мы сели на какой-то совсем местный автобус: он останавливался в городках, о которых я понятия не имела, и еще во множестве других мест. На перекрестках, у кемпингов, возле навесов с предвыборными плакатами. К Балтимору мы подъехали уже в сумерках. В окне я видела собственное отражение, на меня пристально смотрело лицо, куда более привлекательное, чем в жизни. А дальше смутно вырисовывался беспрестанно ерзающий грабитель.
На конечной остановке фары автобуса высветили стену черных людей в вязаных беретах и атласных пиджаках, прохаживающихся взад-вперед с зубочистками во рту.
— Балтимор! — объявил водитель.
Пассажиры поднялись и начали собирать багаж. Только мы продолжали сидеть. Он не давал мне встать, пока все пассажиры не выйдут. Теперь уже я принялась ерзать. Терпеть не могу замкнутых пространств. А если автобус стоит на месте с выключенным мотором, это и есть самое настоящее замкнутое пространство.
— Мне надо сойти, — сказала я.
— Выйдешь, когда разрешу.
— Но я больше не могу здесь. — он окинул меня взглядом. — Вы что, хотите, чтобы у меня началась истерика?
Я и не думала закатывать истерику, но он ведь этого не знал. Он встал, блеснул пистолет, указывая мне путь. Мы прошли за солдатом, чей транзистор передавал «Площадь Вашингтона». Почему-то я всегда путаю ее с «Подмосковными вечерами», и, лишь ступив на асфальт — в голове у меня был туман, и от долгой езды пошатывало, — я поняла, что передавали «Площадь Вашингтона».
