Мы говорили, наверное, минут пять, не более. Через час радист принес мне в каюту радиограмму, принятую с борта самолета. Юлий Петрович назначал мне встречу в Тикси, обещал встретить.
…И еще пять суток пробивались мы на восток, но самолет больше не прилетел. Арктическая навигация была в самом разгаре, и работы капитану-наставнику хватало. Я только сумел узнать от Кузнецова, что Юлий Петрович десять лет тому назад уволился в запас, недолго пробыл на берегу, а потом поступил работать в Мурманское пароходство. Капитанил на ледоколах, ходил в самые отдаленные точки и вот уже несколько лет работает капитаном-наставником, на должности донельзя почетной и ответственной.
— Откровенно говоря, мы иногда задумываемся, что заставляет его до сих пор плавать? — рассуждал Иванников. — Ведь ему уже пятьдесят три.
Юлию Петровичу было куда больше, но я промолчал. Впрочем, догадывался, почему этот человек, который во время войны не единожды хаживал по клокочущим минным полям, награжденный тремя боевыми орденами, много переживший и поплававший, не расстается с морем.
Неизбывная романтика высоких широт жила в душе бывшего студента Харьковского университета. Война сделала Домашенко офицером и моряком, но море он любил той немногословной и немного застенчивой любовью, которая свойственна истинным мореходам. Я помню, как командир часами не уходил с мостика в те редкие на Севере дни, когда раздергивалась завеса серых облаков и южная синева заливала студеное Баренцево море.
«Вы, механик, стихи пишете. Так вот напишите так, чтобы эта синева каждому в душу запала…»
Я пробовал так писать. Не получалось… Юлий Петрович учил меня и другому. Когда мы возвращались с боевого траления у Канина Носа, тральщик затерло во льдах. И еще, на беду, полузатонувшим бревном — топляком погнуло лопасти гребного винта. Я никогда не видел обычно сдержанного, немного жестковатого командира таким оживленным, таким общительным, как в эти три дня, когда в ледяной воде трюмные в легководолазных костюмах правили лопасть, а сигнальщики не сводили глаз с белого горизонта…
Командирской выдержке, командирской требовательности учил меня капитан-лейтенант Домашенко.
В этот день на «Щербацевиче» только и разговоров было, что об этой удивительной встрече.
Наконец пришла радиограмма из штаба проводки: разрешалось движение, и мы двинулись втроем в море Лаптевых. Впереди «Алапаевсклес» (он был потяжелее, а следовательно, понадежнее), а за ним «Щербацевич» и «Котик».
Море Лаптевых ничем не отличалось от предыдущих, разве стало еще холоднее. Штилевая погода продолжала сопутствовать нам. До 115-го меридиана караван дошел без ледоколов. Здесь кончался Западный сектор Арктики и начинался Центральный. Теперь нашим продвижением руководил СВУМФ — Северо-восточное управление морского флота со столицей в Тикси.
Подошли еще два судна: пионер «Галина Комлева» и архангельский сухогруз «Ковда», и нас повел ледокол «Мурманск». Шли кильватерной колонной. Туман. Видимость три кабельтова, не более. А тут еще началось поле крупнобитого многолетнего льда.
Льдины, как шкуры бурых медведей, вывалявшихся в снегу. Громадные, метров до десяти в поперечнике, с горбами торосов. Между ними голубели молодые льдины, непонятно как затесавшиеся в эту компанию.
Мы уперлись и стали ждать, что будет дальше. «Мурманск» подумал-подумал и… дал ход. И караван, как слепец, нащупывая дорогу руками локаторов, двинулся за ним.
Вот тут-то я и увидел нашего Петра Петровича Иванникова в работе.
Только вчера он клялся, что бросил курить, а тут прикуривал от одной сигареты другую. Стремительно, чуть пружиня, словно вратарь в воротах, перемещался он по мостику от крыла до крыла, то и дело приникая к окуляру локатора. Команды следовали одна за другой: «Пол-оборота влево!», «Так держать!», «Одерживай!», «Полборта вправо!», «Руль прямо!», «Влево помалу!»
Неподвижный, как изваяние, рулевой Зиновенко бесстрастно репетовал команды, вплоть до: «Есть потише! Одерживай внимательно!» Шли самым малым. Динамики надрывались:
— «Щербацевич» — «Котику»: Дали малый вперед.
— «Ковда» — «Гале Комлевой»: Впереди сплошное поле!
