А вот происшедшее дальше, представляло реальную опасность, которая и дала свои обильные плоды, фатальные для коммунистической идеологии. Советский солдат пришел в Европу, пусть и разрушенную войной, и увидел, что уровень жизни там качественно выше, нежели в СССР, что эти уровни вообще несопоставимы. Так был нанесен второй удар по советской идеологической машине, ведь официально, уровень благосостояния в «стране победившего социализма» значительно опережал все остальные страны мира. Это очевидное несоответствие пропагандистских установок и реального положения дел видело и Политбюро, и Сталин, но что они могли реально предпринять? Сделать уровень жизни равным европейскому было невозможно в обозримой перспективе, как и невозможно было обеспечить полную информационную изоляцию 6 миллионов человек побывавших в Европе. Начали искать несимметричные информационные шаги и вот мы уже видим усиленное продвигание тезиса о главенстве русского народа, начало борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед западом и т. п. Имели ли они успех? Наверное, хотя вряд ли были значительными.
Но в войну действовал не только немецкий фактор. Действовал и другой, гораздо более важный — американский. Я как раз и вырос среди поколения людей, чье взросление пришлось на период окончания войны и массовый завоз американских ленд-лизовских товаров. Сколько я от них слышал рассказов о «чудесном американском беконе», о сале, уже нарезанном тончайшими пластинками «таявшими во рту», об американском шоколаде, об яичном порошке, т. е. об «энергии». Говорили об американском мыле и об американском кофе. Ну а когда дело доходило до «информации», до т. н. «трофейных фильмов» тут уж взрослых было просто не остановить! С каким упоением они рассказывали про ковбоев, стреляющих «с бедра», про ганстеров, про «мальчика-тарзана». С каким неописуемым восторгом пятидесятилетние женщины говорили о загорелых красавцах с волевыми лицами в ковбойских шляпах, рассекающих прерии на буйных мустангах! Рассказывали про американский джаз, про американские вещи, в сравнении с которыми советские «шмотки» выглядели балахонами дикарей только что вышедших из болот. Причем рассказывать они могли бесконечно долго. Было очевидно, что американский продукт был самым большим и приятным (что очень важно!) впечатлением их детства. А детские впечатления — самые сильные. Никакая советская пропаганда не могла их замазать. Точно так же, как не могла замазать светлый образ немца советская пропаганда, пока народ с этим самыми немцами не столкнулся «в живую». Я, например, знавал одного деда-механика, он обслуживал в войну самолеты, включая и американские «Аэрокобры», читавшего чуть ли не по слогам, но четко знавшего три «американские» буквы — USA. Он их очень быстро находил на всех лейблах где они были. Он знал: USA — это Америка, а все что сделано в Америке — лучшее в мире. Я вырастал примерно с тем же убеждением, американское — лучшее в мире, причем всё, ибо такая страна просто не может быть второй! Только первой! И если о немцах они говорили просто с уважением, но с таким уважением c каким говорят про врага, то про всё американское — с какой-то особой теплотой и любовью. Америка в их сознании осталась далекой страной, которую им когда-то давно показали, а всё увиденное было настолько мощным по информационному эффекту, что не могло быть забыто. Даже сорок лет послевоенной антиамериканской истерии, во многом правильной по подаваемым фактам, ничего не могли изменить. Для меня «тригамматон» USA тоже был чем-то вроде волшебного клейма. Я тогда ничего не знал ни о роли информации вообще, ни про информационные войны в частности, я вообще только читать недавно научился, но ничего советского из того что мне попадалось на глаза, не выдерживало сравнения ни с каким американским аналогом. При этом у меня хватало мозгов понять, что Америка не может быть лучшей «просто так», что это чем-то должно быть обусловлено. А потом, в школе, меня научили, что всё идет от общественного устройства, т. е. что Советский Союз лучший в мире потому, что у нас коммунистическая идеология, а Америка плохая потому, что там капитализм. Уже тогда я задал себе вопрос «а на кой хрен идеология, если руками ничего нормально сделать не могут?». Потом вопрос приобрел уже явно диссидентский окрас: «а может из-за идеологии и не могут ничего нормально делать?» Вот почему мне смешны люди, особенно с научными степенями, заявляющие, что они разочаровались в коммунистической идеологии «еще в 30 лет» или «учась в институте». Неужели это было так сложно, что потребовалось дожить аж до института или до 30 лет? Ведь всё на поверхности валялось. Тем более во время Брежнева.
