Он стоял и смотрел ей вслед: она уходила быстро и легко, казалось, только чуть касаясь земли мягкими, замшевыми, на низком каблучке, туфлями. Все в ней сейчас было по-женски изящно, ладно: он невольно и неожиданно для себя сравнил Милосердову с Ренатой Николаевной, приехавшей вчера на выходной день из Москвы. Да, проигрывала наставница дочерей…
Милосердова уже там, возле ребят, нагнувшись, энергично улаживала конфликт, и Фурашов наконец понял, что стоит и смотрит на нее; и в самом деле получается неловко — не хватало, чтоб кто-нибудь из офицеров или женщин городка увидел его сейчас: он командир, пусть и далек от всяких пересудов. Повернувшись, зашагал по тропинке к дому.
Вытирая сапоги о половичок, постеленный на крыльце, он по тишине в доме понял, что девочки еще не вернулись из школы, мысленно посетовал, что рано явился на обед — теперь придется до прихода дочерей один на один быть с Ренатой Николаевной, — и, помрачнев, чувствуя притечный холодок, переступил порог.
На столе хлеб, приборы. С дивана оглянулась Рената Николаевна, и он отметил настороженный, испуганный взгляд темных больших глаз на узком бледном лице. Окна были полузашторены, и в сумраке, верно казавшемся густым после улицы, со света, так крупно выделялись глаза Ренаты Николаевны.
Снимая фуражку у вешалки, Фурашов чувствовал — она смотрела на него, и он медлил: почему-то не хотелось, обернувшись, встретиться с ней глазами, но упрекнул себя: «В конце концов, не мальчик! Какие еще игры в кошки-мышки?» Не оборачиваясь спросил:
— Девочки еще не приехали? Задерживаются?
— Да, не приехали.
В ее негромком голосе, кратком ответе прозвучала прохладность, точно она говорила нехотя, через силу. Фурашов обернулся. Рената Николаевна по-прежнему сидела на диване, но, против ожидания, теперь не смотрела в сторону Фурашова, а что-то укладывала в чемоданчик, небольшой, дорожный, — он стоял перед ней на диване. Смутная, неясная догадка подсказала Фурашову: сборы эти неспроста, невеселый, сумрачный вид Ренаты Николаевны говорил — что-то произошло.
— А что за сборы, Рената Николаевна?
— Я должна уехать. — Голос ее дрогнул, понизился до шепота. Ниже опустила голову, а руки продолжали что-то складывать.
— Девочки надеялись, поедем в воскресенье все вместе на речку, — сказал Фурашов.
Она вдруг ткнулась головой в диванную подушку, худенькая фигурка ее неудобно искривилась, плечи под платьем вздрагивали. Голос — с нотками отчаяния, торопливый:
— Не могу, не могу я так больше…
Фурашов шагнул было к дивану, но в мрачной растерянности остановился: «Черт, этого еще не хватало!»
— Что с вами?
Вопрос заставил ее на миг застыть в такой изогнутой позе, плечи перестали вздрагивать. Заговорила прерывисто, волнуясь, торопясь:
— Вы не понимаете, не видите… ничего… Ничего! Я думала: Валентина Ивановна… Память. Но прошло столько лет, не вернешь.. Годы! Давно бы ушла, но… девочки, как свои, родные…
Он, так и не дойдя до дивана, стоял вполоборота, сознавая, что вопрос «Что с вами?» прозвучал казенно, нелепо. Выходит, зашло далеко. Что же теперь-то делать? Сказать ей резкие, грубые, обидные слова? А чем она виновата? Чем их заслужила? Что сказала все, открылась? Что ты оказался слепым, вернее, прикидывался слепым? Наконец, разве виновата она перед тобой, что все эти годы, со смерти Вали, была подругой, помощницей твоим дочерям? Их наставницей?.. Что? Что скажешь теперь?..
— Видите ли, Рената Николаевна… — Фурашов медленно подбирал слова, испытывая неловкость, виноватость. — Очень сожалею, да, очень, что не видел, вернее, не мог предвидеть… За дочерей вам спасибо. Понимаю: слов тут недостаточно. Но, вы знаете, все годы и сейчас, поверьте, не думал и не думаю как-то… Ни о ком, ни об одной женщине… Извините уж за откровенность, за прямоту.
Она по-прежнему не отрывала лицо от диванной подушки, но после его слов дернулась, как от боли:
— Неправду, неправду говорите! Я знаю, знаю.. В городке говорят… Милосердова из-за вас и разошлась, и осталась, живет… И видела сама… пять минут назад… Вы, вы… с ней… Видела и ее и вас, только слепой…
