Министр с нетерпением ждал встреч с герцогиней, каждое утро в одиннадцать, «наше время», по его определению. Он приходил в ее бело-розовый салон во дворце Пальма, где они обсуждали проблемы дня за чашкой горячего шоколада. Меттерних ничего от нее не скрывал, и они говорили буквально обо всем. Князь ценил ее мнение до такой степени, что называл ее своим «тайным советником». «Вы знаете и понимаете наши проблемы лучше, чем мои дипломаты», — признавался министр герцогине.
Когда они не были вместе, а это, по его мнению, случалось слишком часто, князь ужасно страдал. Он садился за стол и при свечах писал ей: «Если любовь моего сердца подарит мне еще один вечер с вами, я буду вознагражден за все свои муки». Вильгельмина отвечала, что ждет его и думает только о нем.
Но герцогиню занимали и другие дела. Она выглядела иногда печальной и даже несчастной. Сплетники — и летописцы конгресса — давно обратили внимание на то, что ее тревожила потеря собственности и доходов на землях, захваченных русским царем. Однако у нее были и другие причины для переживаний, о которых почти никто не знал, даже агенты барона Хагера.
Тайна раскрылась только в 1949 году, когда чешская исследовательница Мария Улльрихова приехала в старый цистерцианский монастырь в Плассе, одно из богемских поместий Меттерниха. Под пивоварней она обнаружила стену, которая после осмотра оказалась фальшивой, ненастоящей и закрывавшей вход в потайной подвал. Сдвинув ее, Мария Улльрихова увидела несколько синих картонных коробок, помеченных «Acta Clementina». Среди них она нашла маленькую черную коробку с позолоченными краями, и на ней рукой Меттерниха было начертано: «Письма герцогини де Саган».
Исследователи Меттерниха знали, конечно, о его связи с герцогиней, но никто из них даже не предполагал, что могли сохраниться хоть какие-то следы. Видимо, пачку писем, перевязанную белой лентой, в подвале спрятали потомки князя, опасавшиеся нашествия нацистов, в середине тридцатых годов. К счастью, все они сохранились, все 616 писем, и многое рассказали нам о личной жизни Меттерниха, о герцогине де Саган и людях, посещавших ее салон во время Венского конгресса.
Выяснилось, что еще в юности герцогиня де Саган родила дочь и под давлением матери от нее отказалась. Вильгельмине тогда только-только исполнилось восемнадцать лет. Отказ от ребенка младшим сестрам объяснили необходимостью восстановить силы после травм, полученных в дорожном происшествии.
Отцом девочки был не кто иной, как шведский дворянин, бывший кавалерист Густав Армфельт, высланный из страны в начале девяностых годов XVIII века (он же пристрастил Доротею к книгам). Какими-то ветрами Армфельта занесло в поместье Саган, и он жил в нем на правах гостя семьи. Он выглядел настоящим гусаром, его речь была такой же блистательной, как и ордена на мундире. Швед был настолько обаятелен и порывист, что оказался любовником и матери Вильгельмины.
Связь Вильгельмины с кавалеристом обнаружилась самым жестоким образом. Однажды ночью ее мать, герцогиня Курляндская, готовясь ко сну, заметила, что на столе нет канделябра со свечой. Недоумевая, кто мог бы разгуливать по замку в столь поздний час, она отправилась на поиски злоумышленника. Через некоторое время герцогиня, войдя в комнату, где горела свеча, увидела сорокадвухлетнего шведа и свою юную дочь в самой откровенной позе. Рассвирепев, герцогиня ударила дочь по щеке, поранив ее сапфировым перстнем.
Герцогиня потом заставила дочь выйти замуж за принца Луи де Рогана, высокородного аристократа, бежавшего из Франции после революции. Принц погряз в долгах, и ему пригодилась богатая невеста, хотя он и не питал никаких чувств к девице, забеременевшей от другого мужчины.
Затем под нажимом матери Вильгельмина отослала девочку, названную Аделаидой Густавой, или Вавой, к кузинам Армфельта в Финляндию. Она никогда не забывала обеспечивать ребенка деньгами. Действительное происхождение Вавы держалось в секрете до того, как ей исполнилось пятнадцать лет, то есть до осени 1814 года.
Герцогиня сожалела о своем прежнем решении и хотела вернуть Ваву. Она ненавидела себя за то, что подчинилась матери и отправила ребенка в семью любовника. Терзания совести доводили ее до исступления. Герцогиня с головой окунулась в салонный мир, вальсами заглушая «боль истерзанной души». Но депрессия редко покидала ее, и мигрень мучила по три-четыре дня.
