Когда Конан с Парминагалом выходили из кабака, в конце улицы они еще успели заметить широкую спину улепетывающего со всех ног царедворца. Миг спустя улица уже была пуста.
— Ты так и не ответил мне… — тихо сказал шаман.
— А ты ничего и не спрашивал.
— Спрашивал.
— Что?
— Можно мне пойти с тобой?
— Кром! А мне что за дело! Дорога не моя — иди, коли приспичило.
Парминагал помолчал, взвешивая про себя, стоит ли ему спорить с варваром по поводу такого сомнительного разрешения, и пришел к заключению, что не стоит.
— Тогда заберем лошадей и — в путь?
Конан кивнул. Хорошее настроение его понемногу улетучивалось, а причины тому были разные: во-первых, он клял себя за то, что потащил с собой сайгада — от такого спутника только безногий не убежит, да еще он, варвар, для которого старая дружба кое-что значит; во-вторых, ему совсем не хотелось продолжать путь в компании Парминагала — хотя тот и помог ему, но он все же был шаманом, что сродни разного рода магам и колдунам, которых Конан всегда не выносил; и в-третьих, он не мог себе простить, что отвлекся на драки и позабыл о Белке. Всем сердцем он чувствовал сейчас страдания юного воина. Мысленно обращая к суровому Крому просьбу (больше похожую на требование) покарать его за это, он, согласно расчетливой натуре своей, уже прикидывал, как пройти по зыбучим пескам и не увязнуть в них и как не заблудиться в Хальских пещерах.
Так ничего и не придумав, Конан тем не менее несколько отвлекся от неприятных мыслей. Парминагал прав: надо торопиться.
— Заберем лошадей и — в путь? — осторожно повторил вопрос шаман.
— Лошадей и сайгада, — после долгой паузы мрачно ответил варвар.
* * *
Небо над ним было ровным и чистым, цвета его глаз — ярко-голубого. Белка смотрел в него не моргая, пока слезы не замочили ресниц. Вдруг ему стали чудиться там, вверху, лица братьев — вернее, их черты, еле различимые, бледные… Медведь улыбался; рыжие лохмы, как бывало обычно, падали ему на глаза. Лев был сумрачен и на младшего брата глядел недовольно, как бы осуждая его за бессмысленное существование.
И тут волной на Белку нахлынули воспоминания. Его короткая жизнь пронеслась перед ним в одно мгновение всего, потом память вернула к самому началу… Старец Исидор приходит за ним, малышом Гинфано, в дом… Что это был за дом? Белый мрамор, толстые пушистые ковры, выложенные мозаикой стены его комнаты, цветные витражи в окнах… Пожалуй, более он ничего не помнил. Разве что чьи-то руки. Большие, сильные руки, которые подымают его вверх и несут через огромный, блистающий зеркалами зал. Он смеется: так весело быть выше всех!..
Затем происходит что-то странное. Руки ставят его на пол и легонько подталкивают вперед. Он недоуменно оглядывается; губы его дрожат от обиды, потому что он уже рассчитывал на праздник, а его вернули в этот обычный, совсем неинтересный мир. «Иди ко мне…» Ласковый тихий голос седовласого старца с добрыми глазами останавливает вот-вот готовые пролиться слезы. Гинфано шмыгает носом и идет к нему.
Его руки не такие большие, но тоже сильные. Они тоже поднимают его вверх, так что лицо его оказывается на одном уровне с лицом старика. Насупившись, Гинфано долго глядит в его светлые серые глаза и вдруг видит там свое отражение. Многократно уменьшенное, такое смешное… Он ахает и разражается заливистым серебристым смехом, который, кажется, очень веселит старика… Вместе они смеются, потом старик замолкает, прижимает его к своей груди… Гинфано слышит — нет, чувствует, — как стучит его сердце…
…Белка и сейчас чувствовал, как стучит сердце наставника. Если он жив, он тоже чувствует, как стучит сердце Белки, как горит в нем негасимый огонь, взращенный в чертогах древнего замка Дамира-Ланга… Юный воин улыбнулся, с гордостью ощущая связь между собой и старцем Исидором, явственную даже на таком огромном расстоянии, и вдруг, неожиданно для самого себя, коротко всхлипнул и заплакал — горько, отчаянно, как ребенок, которого обманули в любимой, долго лелеемой надежде. Луч солнца, упавший ему на лицо, живо согрел его слезы, а свежий и слабый ветерок остудил.
