Выругавшись, киммериец пустил вороного вскачь, в надежде если не догнать Кумбара, то хотя бы грозным видом своим отпугнуть от него бандитов — в том, что это были все-таки бандиты, Конан не сомневался.
Он мчался по равнине во весь опор, на ходу выхватив из ножен меч и держа его чуть в стороне, так, что лезвие сверкало на новорожденном солнце и слепило глаза. Твердые губы его напряглись и сжались в узкую полоску, брови сдвинулись у переносицы, а в зрачках вспыхнул злобный и радостный огонь. Варвар никогда не был против хорошей драки, особенно если чувствовал себя вполне правым, а эта драка обещала быть жаркой — разбойников он насчитал с десяток, и вроде бы за деревьями мелькали еще чьи-то тени, числом пока неизвестные… Он рыкнул — негромко, дабы не выпустить из себя пыл, который уже согрел сердце и погнал по жилам кровь, и сильнее вонзил пятки в лошадиные горячие бока. Вороной всхрапнул, длинные ноги начали резче рассекать воздух, и…
В этот момент душераздирающий вопль словно стрелой пронзил грудь варвара.
Кулем свалился сайгад с буланой кобылки, что по инерции пробежала еще несколько шагов и только потом в растерянности остановилась, оглянулась на незадачливого седока своего.
Туша царедворца недвижимо лежала на шелковом травяном ковре, и к ней, с гиканьем и радостными криками, спешили уже бандиты. Расстояние от них до Кумбара было несколько меньше, чем от варвара до него же, но они перебирали своими ногами, а за Конана этим занимался могучий вороной, так что к бездыханному телу старого приятеля он прибыл первый.
Соскочив на землю, киммериец кинул быстрый взгляд на рану сайгада, из которой торчала стрела, определил ее как незначительную или смертельную — ибо крови видно не было, но и признаков жизни тоже, усмехнулся зло и двинулся навстречу разбойникам. Меч в его полусогнутой руке сверкал уже не весело и свободно, как пару мгновений назад, а угрожающе, яростно — как обычно в последний миг перед битвой. Первобытные дикие чувства, клокотавшие в мощной груди варвара, словно передавались мечу и мутными всполохами пробегали по синеватому гладкому лезвию; смерть — он ощущал это кожей — трепетала на самом кончике клинка в ожидании первой жертвы, и Конан знал: ей не придется ждать слишком долго.
Через несколько шагов выяснилось, что бандитов не десяток, а почти вдвое больше. Часть их выползла из-за деревьев, с удовлетворением обнаружив, что противник один, а с досадой — что он вряд ли везет в своем дорожном мешке что-либо ценное, так как вид его был хотя и грозен, но не богат. Заросшие щетиной, озлобленные и голодные, они медленно, молча шли к киммерийцу, по дороге рассеиваясь так, чтобы взять его в круг. Сине-зеленые куртки их — явно дезертиров из малочисленного войска туранского города Шангары — цветом и впрямь напоминали одеяние здешних землепашцев, зато кинжалы, мечи и сабли, зажатые в крепких руках, ничуть не походили на мотыги или лопаты.
Им исход битвы представлялся яснее ясного: этот огромный синеглазый варвар с обветренным смуглым лицом, конечно, славный воин, но против них ему никак не устоять. Привыкшие добывать себе хлеб оружием, они были уверены в себе и своей удаче — так же, как и он был уверен в своей. Уверенность их все же была разного свойства. За двадцать девять лет жизни Конану многажды доводилось участвовать в схватках и посерьезнее, чем предстоящая сейчас, но всякий раз — он отлично это понимал — могла стать последней.
Так и ныне: даже юнец, впервые взявший в руки меч, знает, что порою один воин может одолеть сотню, хоть чаще случается наоборот, и — тот же воин может погибнуть от случайного укола копья, или пасть жертвой обмана, или… Да мало ли в мире этом причин для переселения на Серые Равнины!.. Поэтому варвар, хотя и ценил свою силу и ловкость достаточно высоко, допускал возможность поражения, а главное — был к нему готов.
Видел ли сейчас суровый Кром сына своего, нет ли — Конан надеялся, что все-таки видел, — но первый удар сразу попал в цель. Здоровенный детина, примерно одних лет с киммерийцем, едва подняв свой меч, рухнул на землю с разрубленной до шеи головой.
