Генерала связали, как батон колбасы, и заткнули рот мокрой ватой (смоченной в секретном оружии, разумеется).
После двух часов интеллектуальной оргии, когда мы изощрялись в угрозах, Вернера затащили на верхушку пожарной лестницы и подвесили на четверть часа над пустотой на не слишком прочной веревке. По тому, как он извивался, было ясно, что у него чудовищно кружится голова.
Когда его втащили на площадку, он был весь синий.
Тогда его снова спустили вниз и подвергли классической пытке. Его на минуту окунули в секретное оружие, а потом над ним потрудились пятеро прекрасно накормленных блюющих.
Все это было хорошо, но мы так и не утолили жажду крови. Ничего больше не приходило нам в голову.
И я решила, что мой час настал.
– Подождите, – проговорила я таким торжественным голосом, что все стихли.
Я была самой младшей в армии, и на меня смотрели снисходительно. Но то, что я сделала, возвело меня в ранг самых свирепых бойцов.
Я приблизилась к голове немецкого генерала.
И произнесла, как музыкант, объявляющий «allegro ma non troppo»:
– Стоя и без рук.
Голос мой был сдержанным, как у Елены.
И я это сделала, попав Вернеру прямо между глаз, которые он вытаращил от столь неожиданного унижения.
Пробежал легкий ропот. Такого никогда раньше не видели.
Я медленно удалилась. Лицо мое было бесстрастным. Меня распирало от гордости.
Слава поразила меня, как других поражает молния. Малейший мой жест казался мне царственным. Я ощущала себя как на параде. С чувством превосходства я смерила взглядом пекинское небо. Мой конь мог мною гордиться.
Дело было ночью. Немца бросили на произвол судьбы. Союзники забыли о нем – так поразило их мое деяние.
На следующее утро его отыскали родители. Его одежда и волосы, смоченные в секретном оружии, покрылись инеем, равно как и куски рвоты.
Парень свалился с жутким бронхитом.
Но это было ничто по сравнению с моральным ущербом, который ему нанесли. И когда он рассказал обо всем родителям, им показалось, что он тронулся умом.
В Саньлитунь конфликт между Востоком и Западом достиг апогея.
Гордость моя не знала границ.
Моя слава мгновенно облетела французскую школу.
Неделей раньше я упала в обморок. А теперь все узнали, какое я чудовище. Без сомнения, я была яркой личностью.
Моя любимая узнала об этом.
Следуя инструкции, я делала вид, будто не замечаю ее.
Однажды во дворе школы свершилось чудо – она подошла ко мне.
Она спросила меня слегка озадаченно:
– Это правда – то, что говорят?
– А что говорят? – отозвалась я, не удостоив ее взгляда.
– Что ты делаешь это стоя, без рук? И можешь попасть, куда захочешь?
– Правда, – с презрением ответила я, как будто речь шла о пустяке.
И медленно удалилась, не добавив ни слова.
Симулировать равнодушие было для меня настоящим испытанием на прочность, но средство оказалось таким действенным, что я нашла в себе мужество продолжать игру.
Выпал снег.
Это была моя третья зима в Стране Вентиляторов. Как обычно, мой нос превратился в даму с камелиями и щедро источал кровь.
Только снег мог скрасить уродство Пекина, и первые десять часов у него это получалось. Китайский бетон, самый отвратительный бетон в мире, исчезал под его неземной белизной. Неземной в полном смысле, потому что она окутывала и небо и соединяла его с землей, смешивая их воедино: безупречная белизна позволяла вообразить, будто город постепенно погружается в небытие. Снег не мог скрыть безобразие Пекина, но хоть отчасти искупал его.
Это недолгое соседство наполненности и пустоты делали Саньлитунь похожим на гравюру.
Можно было почти поверить, что ты в Китае.
Через десять часов зараза начинала действовать.
Бетон обесцвечивал снег, убожество побеждало красоту.
И все становилось на свои места.
Новые снегопады ничего не меняли. Ужасно сознавать, насколько уродство сильнее красоты: чистые хлопья снега, едва касаясь пекинской земли, тут же становились безобразными.
Я не люблю метафоры. Не буду говорить, что снег в городе – это метафора жизни. Не буду, потому что это не нужно, всем и так понятно.
Когда-нибудь я напишу книжку, которая будет называться «Снег в городе». Это будет самая унылая книжка на свете. Но я не стану ее писать. К чему описывать ужасы, которые и без того всем известны?
