И вот нас двое. Есть с кем поделиться несбыточными планами, получив в ответ все ту же гнусную улыбку.
Общение с портретом – признак надвигающегося безумия. Хотя его покупка и водворение на стену, уже граничили с неутешительным диагнозом.
«Откровения», порожденные Сашкиной кистью, не отличались «примерным поведением» и лишь убеждали в неотвратимости помутнения разума. Наглые глазки весело подмигивали, стоило лишь пересечься нашим взглядам. Лоснящиеся губы посылали воздушные поцелуи. Я отчетливо слышал противное причмокивание, видел шевеление век, ресниц, движение бровей.
Освещение добавляло колорит странным отношениям. Утром размалеванный паяц изображал разочарованного мыслителя, шаря пустым взором по стенам. Днем его лицо выражало презрение царственной особы. В вечерних сумерках пляшущий огонь свечей выхватывал гримасы злобного Арлекина.
Бесовщина, наваждение? Какая разница! Страх одиночества и беспомощности одолевал сильнее, нежели домыслы и подозрения. Потому-то, проникнуть в тайну, казалось куда более забавным, нежели поддаться испугу.
Знаки внимания новый жилец воспринял благосклонно. На приветствия ответил отданием чести. Приглашение к совместной трапезе отклонил небрежным жестом. Призраки не едят, но… как выяснилось, пьют. А после возлияний, обретают способность изъяснятся вслух и, даже, напевать.
Теперь каждый вечер завершался гимнами, ариями и прочими упражнениями голосовых связок, наводившими страх на соседей. Исполнение старинной баллады положило конец их терпению. Но, взломав дверь и ворвавшись в кабинете, они потеряли способность возмущаться.
Импровизированная плаха, установленная посреди комнаты, палач с топором в костюме Пьеро, и урод на холсте, тонким дискантом молящий о пощаде, обратили в бегство всех недовольных. Крики и проклятия более не раздавались под окнами. Квартал опустел.
Увы, после долгих репетиций нам потребовался зритель. И мы вышли на улицы. Прохожие не догадывались об обрушившемся на них «счастье».
Чудаковатый тип с картиной, обернутой в плотную ткань, выглядел вполне безобидно, пока… не сдергивал с нее покрывало. Обнажая перед любопытными, свое неприглядное, второе «Я».
Сходства оригинала с портретом, после долгого общения, заметно прибавилось. Репертуар отметал сомнения в родстве душ и приводил в отчаяние слушателей. Романс о «Безноженьке» вызывал дружное рыдание толпы.
Печальная история, доложу Вам. Даже бродячие животные знали ее, а потому, окружая нас плотным кольцом, подпевали, как могли:
«Ночью на кладбище строгое,
Чуть только месяц взойдёт,
Крошка-малютка безногая
Пыльной дорогой ползёт».
Бутылки с терпким вином, пущенные по кругу, лишало людей воли и жадности. Они безропотно кидали деньги в подставленную шляпу, пытаясь вспомнить и подсказать слова, выпадающие из неверной памяти исполнителей:
«Днём по канавам валяется,
Что-то тихонько скулит,
Ночью в траву забирается,
Между могилками спит».
Уже никого не удивляли изображенный на холсте клоун, разевающий рот, и его слегка выбритый прототип, развалившийся рядом на скамейке. Хмельной напиток пробуждал искреннюю жалость к крошке-малютке. Слезы душили песню, рвавшую на куски душу…
Шляпа наполнялась купюрами. Зависть музыкантов-коллег росла быстрее нежданного богатства. Но романс… увы, романс так и оставался не оконченным…
И, вот, однажды, перекрывая стенания публики, словно раскат грома, прозвучали его последние куплеты:
«Старой, забытой дороженькой
Между лохматых могил
Добрый и ласковый Боженька
Нынче во сне приходил».
«Ноги большие и новые
Ей подарить обещал,
А колокольцы лиловые
Тихо звенели хорал…»
Публика утерла слезы, притихла и расступилась перед невесть откуда появившимся Сашкой. «Повелитель улиц» приблизился к утомившимся певцам и процедил сквозь зубы: «Сгиньте, сволочи!» Затем, отрывистыми движениями стал покрывать портрет свинцовыми белилами. Выдавленная из тюбика, краска быстро чернела, уничтожая наваждение столь же мерзкое, как и оригинал…
А через минуту над поредевшей толпой уже слышался елейный голос художника: «Мадам, мосье! Портрет за пять минут! Пастель, акварель, масло! ЦЕНА Д-О-О-Г-О-О-В-О-О-Р-Н-А-Я!»
