— Отныне, — услышал я голос Марли, прежде чем вырубился от удара виском о косяк, — индейки тебя не спасут.
Я очнулся — как это ни странно — в вертикальном положении. Коленки дрожали, ноги не слушались, но я все же стоял на этих дрожащих подпорках. Передо мной простиралось моховое болото, омытое холодным желтым лунным светом, усеянное клочками тумана. В двадцати ярдах от меня туман сгустился в плотную массу, которая поползла по земле, перекатилась через каменную стену и плеснула о громаду особняка, словно прибой, ласкающий скалистый берег.
— Они ждут тебя, — возвестил Марли, материализовавшись на крыльце.
Накренившиеся купола, перекосившиеся ставни, разбитые окна, но душу леденит мрачная картина извращенных святок, которые устроили владельцы этого странного дома. На лужайке перед крыльцом — восемь скелетов северных оленей со скрученными проволокой костями тянули санки, набитые золой, углем и куклами из гниющих кукурузных початков. В окне гостиной я увидел сосну, иголки которой выглядели столь же безжизненными, как отрезанные кошачьи усы, а ветки были увешаны свечными огарками и заплесневелыми шариками воздушной кукурузы.
По колено в тумане я брел к крыльцу. Марли толкнул дверь и, схватив меня за ледяную руку, повел по освещенному чадящими огарками коридору в роскошную столовую, убранную в стиле барокко. Тяжелые блестящие огненно-красные шторы, будто расплавленная магма, извергающаяся из жерла вулкана. Пушистый изумрудный ковер, словно из торфяного мха, поражающий своим великолепием. В углу деревянные напольные часы, корпус которых был источен жучками, словно гнилое бревно, отбивали полночь, издавая натужные туберкулезные хрипы. Напротив, в похожем на пещеру камине, бушевал огонь, языки пламени истончались и сплетались в буквы алфавита, на короткий миг вспыхивало слово «Рождество».
За застеленным полотняной скатертью банкетным столом, заставленным едой — мясом, выпечкой, овощами, винами, десертами, — сидели шесть самых невероятных созданий, когда-либо мной виденных. Они казались живыми покойниками: мертвенно-бледные, с темными, как птицы на утесах, глазами, в одеждах, изодранных в клочья; их лица напоминали древние манускрипты, отданные во власть книжным червям. На шее у каждого гостя на ржавой цепи болталась небольшая мраморная могильная плита.
— Три года назад мы работали исключительно в изъявительном наклонении — Рождество Прошедшее, Рождество Настоящее, Рождество Будущее, — пояснил Марли. — Но действительность сложнее, ты согласен, Эбенезер?
— На твоем месте я бы внимательно отнесся к тому, что ты сейчас услышишь, — изрек «Призрак Рождества Сослагательного» — так гласила надпись на его плите, — подцепив на вилку румяную картофелину и поднося свой трофей ко рту. Одет он был щеголем, весь в бархатных лентах и тончайших кружевах, из кармана камзола выглядывал безукоризненно белый носовой платок, свернутый в трубку.
Призрак Рождества Настоящего Совершенного после глотка бордо промолвила:
— Мы прошли долгий и трудный путь, чтобы принести тебе это послание.
Стоимость ее шелкового платья вполне соответствовала оплате всех медицинских счетов Крэтча. Аристократка, разумеется, с совершенным лицом и совершенной осанкой, на что намекал ее титул.
Призрак Рождества Будущего Совершенного был также женского пола, столь же изысканным, но ни за что в жизни я не смог бы определить, что это за серебристый материал, в который были облачены ее разнообразные — в топографическом смысле, конечно — формы.
— Еще до окончания вечера, — промолвила она, величаво проводя рукой, затянутой в перчатку, над испускающими аромат грудами угощений, — в твоем мировоззрении произойдет революция.
Quel banquet! Тут не один фаршированный гусь, а целых два, больших, как альбатросы, с румяной хрустящей корочкой. Жареный молочный поросенок с моченым яблоком во рту. Заливное на блюде в форме ангела. Горка спагетти с сыром, уложенных наподобие мозговых полушарий какого-нибудь сверхъестественного кита.
— Посмотрите на его одежду, — потребовал Призрак Рождества Повелительного, вытягивая платок из кармана Призрака Рождества Сослагательного. При жизни Призрак Рождества Повелительного, очевидно, был военным, скорее всего офицером. К его шинели, словно золотые медузы, присосались эполеты. А набитое обильной жратвой брюшко стягивал кожаный ремень, с которого свисали ножны и шпаги. — Обратите внимание на прочность нитей, — молвил он, подавая мне свой платок. — Скажите, вы знаете, что это за материал?
