Как-то в свободный полдень я позвонил в институт Меннинджера. Шарлотта Чемберс по-прежнему была в ступоре.
– Я пригласил поработать со мной Лаундеса из Нью-Йорка, – рассказывал мне Хартман. – У него голос точно как ваш и большой опыт. Шарлотта пока не реагировала. Мы вот думаем: может дело было в том, как вы разговаривали?
– Вы имеете в виду акцент? У меня канзасский выговор, с примесью западнобережного и поясного.
– Нет, Лаундес это перенял. Я говорил о сленге органлеггеров.
– Да, я его использую. Плохая привычка.
– Вот, может быть, в этом все дело, – он поморщился. – Но мы не можем так действовать. Это может напугать ее до того, что она полностью уйдет в себя.
– Она там уже сейчас. Я бы рискнул.
– Вы не психиатр, – заявил он.
Я отключился и задумался. Всюду только отрицательные результаты.
Шипящий звук я не расслышал, пока тот не раздался совсем неподалеку. Тогда я поднял голову, и что же – через дверь скользило в комнату парящее кресло Лукаса Гарнера. Секунду поглядев на меня, он спросил:
– Из-за чего ты такой мрачный?
– Из-за ерунды. Ерунды, получаемой нами вместо результатов.
– Угу… – он дал креслу опуститься. – Стало быть, выходит, что Тиллер-киллер не имел никакого специального задания.
– Это же все разрушает, разве нет? Я построил слишком далекую экстраполяцию на основе двух лучей зеленого света. Один бывший органлеггер пытается продырявить одного агента АРМ, а мы на основе этого расходуем десятки тысяч человеко-часов и семьдесят-восемьдесят часов компьютерного времени. Задумай они заставить нас увязнуть в этом деле, они не могли бы придумать лучшего.
– Знаешь ли, я начинаю думать, что ты воспримешь как личное оскорбление идею о том, что Тиллер стрелял в тебя потому, что ты ему просто не понравился.
Я принужденно рассмеялся.
– Вот, так-то лучше. А теперь кончай страдать по этому поводу. Просто еще одна слишком далеко идущая идея. Сам знаешь, что такое работа на ногах. В этот раз мы приложили столько усилий потому, что ставки были высоки. Окажись это правдой, сколько органлеггеров было бы замешано в деле! Мы получили бы шанс замести всех. Но если не получилось, чего ж переживать?
– А второй Законопроект о Замораживании? – сказал я, словно он сам не знал об этом.
– Да исполнится воля народа.
– В цензуру народ! Они убивают этих покойников второй раз!
Гарнер состроил странную гримасу.
– Что тут смешного? – спросил я.
Он расхохотался. Это было похоже на то, как если бы курица звала на помощь.
– Цензура. Блип. Это не ругательства. Это были эвфемизмы. Их помещали в книги или телепередачи на место недозволенных слов.
Я пожал плечами.
– Слова – штука странная. Раз уж так подходить, то “Проклятье” было в теологии специальным термином.
– Я знаю. Но все равно, звучит смешно. Когда ты начинаешь произносить “блип” и “цензура”, это портит твой мужественный облик.
– В цензуру мой мужественный облик. Что будем делать с мерзлявчиковыми наследниками? Отзовем слежку?
– Нет. На кону уже слишком много, – Гарнер задумчиво смотрел на гол ую стену моего кабинета. – Разве не замечательно будет, если мы сможем убедить десять миллиардов человек использовать протезы вместо трансплантатов?
Моя правая рука, мой левый глаз источали вину. Я проговорил:
– Протезы не способны ощущать. Я, может быть, привык бы к искусственной руке…
Ко всем чертям, у меня ведь была возможность выбора!
– Но глаз? Люк, предположим, что тебе можно было бы пришить новые ноги. Ты бы их не принял?
– О, дорогой мой, лучше бы ты не задавал мне таких вопросов, – произнес он ядовито.
– Извини. Вопрос снимается.
Он размышлял. Спрашивать у него о таких вещах было гнусно. Он все еще был полон этими мыслями; он не мог так просто пропустить это мимо ушей.
Я спросил:
– Ты зашел по какому-то конкретному поводу?
Люк встрепенулся.
– Да. У меня сложилось впечатление, что ты принимаешь все это как личное поражение. Я зашел ободрить тебя.
Мы расхохотались.
– Послушай, – сказал он, – есть вещи куда хуже, чем проблема с банками органов. Когда я был молод – в твоем возрасте, сынок – было почти невозможным осудить кого-либо за тяжкое преступление. Даже пожизненные заключения таковыми на деле не являлись. Психология и психиатрия тогда занимались лечением преступников и возвращением их обществу. Верховный Суд Соединенных Штатов едва не объявил смертные приговоры неконституционными.
