— Тут, брат, механика простая, — говорил он Баранникову. — Либо ты сволочью станешь, либо — овраг.
— Выходит, все тут в бараке сволочи? — спросил Баранников.
Черные цыганские глаза Грушко сузились:
— Счет сволочам идет здесь каждый день… — Он показал на проходившего мимо них капо, которого все звали «Пан з Варшавы». — Был, говорят, учителем, детишек воспитывал, а теперь совесть продал за повязку на рукаве…
На третий день после того, как Баранникова привезли в лагерь, к нему подошел коренастый, крупноголовый мужчина лет сорока пяти. Они познакомились.
— Меня зовут Алексей, — сказал коренастый. — Мы тут имеем свое советское землячество. Просто чтобы держаться друг к другу поближе. Так что ты не падай духом… — улыбнулся он.
— Я не из боязливых, — смотря ему в глаза, сказал Баранников.
— Вот и хорошо. Если какая забота, обращайся. Мое место сразу возле двери, справа.
Жизнь в лагере шла своим чередом. В предрассветной мгле — утренняя поверка на аппельплаце, торопливый завтрак из куска хлеба с бурдой, именуемой «кофе», и — скорый марш на работы. Вечером — возвращение в лагерь. Снова поверка, ужин-полкотелка вонючего жидкого супа, и люди, похожие на серые качающиеся тени, разбредаются по баракам. Шесть часов сна, и все начинается сначала. И так день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем.
Питание рассчитано только на поддержание в человеке тусклого тления жизни. А работа изнурительная. Потерял силы, не можешь работать, идти — пристрелят на месте. Заболел — отправят в так называемый «Госпиталь», а оттуда одна дорога — в овраг. Малейшее сопротивление лагерным порядкам — тюремный бункер и тот же овраг.
Недолгий срок нужен был Баранникову, чтобы понять, что его здесь ждет, но, вспоминая слова Грушко, он не выбирал между предательством и смертью, он выбрал третий путь — борьбу.
Как-то вечером после поверки он заговорил с Грушко:
— Значит, по-твоему, либо стать сволочью, либо смерть?
Грушко лежал навзничь и остановившимся взглядом смотрел в корявые доски нар второго этажа. Он молчал, и Баранников продолжал:
— А если не стать сволочью, и не умереть, а быть умнее и хитрее наших палачей?
— Ну и что? — хрипло спросил Грушко.*- Два раза ты перехитришь их, а потом какой-то негодяй продаст тебя за полбуханки хлеба… — Он схватил Баранникова за руку и сильно стиснул ее.
Баранников оглянулся — в дверях показался Пан з Варшавы. Когда капо прошел мимо них в глубь блока, Грушко повернулся к Баранникову.
— Вот тебе свежий пример… — шепотом говорил он. — На твоем месте раньше лежал поляк, учитель из Кракова, Станислав. Замечательный человек, умница, добрейшая душа… Держался, держался и однажды говорит: «Нет, не могу больше. Побегу».
Меня с собой звал. Я испугался. Он, понимаешь, доверился этому Пану з Варшавы — соотечественник, так сказать, коллега, вместе когда-то учились. Эта шкура обещала помочь ему и продала его. Вот и сгинул человек. А Пан з Варшавы хоть бы что — живет не тужит… Попробуй поборись с ним.
На другой день Баранников рассказал товарищу Алексею о своем разговоре с Грушко.
Выслушав Баранникова, оп сказал:
— Тревожит меня твой Грушко. Очень тревожит. Ты от него не отступайся.
Жил в этом же блоке паренек, которого все звали Демка. Было ему лет семнадцать, не больше. Говорили, будто он из шпаны, без роду и племени.
Не нравился Баранникову этот Демка. Только и знает вертится возле эсэсовцев, а вечера просиживает в каморке у Пана з Варшавы. Его часто освобождали от работы, и вообще не было видно по этому Демке, что живет он в лагере рабов, — озорная улыбка не сходила с его лица. Но Демка почему-то дружил с человеком старше его раза в три. Это был прораб из Минска Степан Степанович — один из близких товарищу Алексею людей. Баранников видел, что Степан Степанович относится к парню по-отечески, почти нежно, и все выбирал момент поговорить с ним, посоветовать быть с Демкой поосторожней.
В это утро на поверке присутствовали комендант лагеря и начальник политического отдела. Все насторожились — эти зря так рано не встают. Однако во время поверки ничего не произошло. Заключенные построились в колонну, и она двинулась к воротам… У ворот стоял комендант и пристально всматривался в лица проходивших мимо него узников.
