Дависито, прошу тебя, поставь себя на мое место. Догадка, предчувствие… Правда, больше ничего. А жена против меня, и мое здоровье против меня, и все против меня, а я стою на своем. Санчес, мы с ним работаем в одном отделе, тоже заметил мою тревогу и однажды сказал мне: «Осторожнее, Ленуар. Не поддавайся идее-фикс, а то идея-фикс в башке да еще на пустой желудок доведет тебя до дурки». Я струхнул, Дависито, потому что ведь и вправду сильно волновался, но со временем наваждение мое одолело страхи, и я решил без устали искать Робинета, пока не найду.
И, словом не обмолвившись Аурите, каждый вечер после работы я стал обходить улочки вокруг винного погреба того зализанного. Аурите я говорил, что у нас дебет с кредитом не сходится, такое и вправду часто случается и здорово нас задерживает. В один такой вечер, устав без пользы бродить, я толкнул дверь погреба и вошел.
— Добрый вечер, — сказал я зализанному бармену.
— Добрый, — сказал он.
— А где Робинет?
— На что вам сдался Робинет?
Я, Дависито, готов был заплатить за услуги и вложил ему в ладонь дуро. Он так пронзительно и отрывисто расхохотался и стал так размахивать моим дуро над головой, что меня обида взяла. И вдруг завопил:
— Хотите укатать Робинета — ищите его сами; мне он ничего плохого не сделал.
Я думал, может, все же сдастся, но он швырнул купюру, какую-то мокрую и липкую, мне в лицо. Я решил сдержаться и ушел оттуда, а когда пришел домой, Аурита беспощадно вернула меня к реальности:
— Ты откуда это? — спросила она.
— Из конторы, — сказал я. — У нас дебет с кредитом.
— Неправда! — закричала она.
Я заметил, что в доме моем поселилось непонимание со времен появления Робинета. Аурита сомневалась в моей верности.
— Я позвонила из лавки, — добавила она. — Мне сказали, ты ушел полтора часа назад.
Я покраснел, Дависито, — всегда краснею, когда на вранье поймают.
— Ладно, — выдавил я наконец. — Я разыскиваю Робинета.
— Снова он появился? — в сердцах спросила Аурита.
— Ничего не могу с этим поделать, — сказал я, снимая пальто.
И в эту минуту, Дависито, я захотел свою жену, захотел ее плеч и ее горла и присел на ручку кресла, где сидела она, и обнял ее за талию и почувствовал электрический разряд ее тела под моей рукой. Она ничего не делала, а я от этого еще больше распалился. Она взглянула мне в глаза:
— Обещай, что не будешь больше думать о Робинете! — велела она. — А то ни-ни.
И я поклялся, потому что тогда поклялся бы и в колодец прыгнуть. Но вот тебе вопрос, Дависито: чего, по-твоему, стоит клятва, данная в таких обстоятельствах?
Практикант каждое утро приходил колоть мне йод, очень болезненные уколы. Мне казалось, он меня насквозь протыкает, я ему так и сказал. Он весь был маленький и остренький, как его иглы, и вечно хмурый. Он ответил: «Не дергайтесь, а то в седалищный нерв попаду». И с тех пор я не дергался.
Узелок на шее все же не уменьшался; он затвердел и не переставал болеть. Вроде кисты, но порасплывчатее. Практикант говорил, ничего страшного, но у меня, особенно вечерами, уверял я его, от узелка делалось сильное недомогание и упадок духа. Тогда практикант сказал, что это от температуры, и велел чаще мерить.
Никогда не следи за температурой, Дависито. Намерил 37 и 2 и думаешь: «Ну, завтра упадет». А на следующий день у тебя 37 и 1, и думаешь: «Завтра уже точно не будет, вон уже падает». А на следующий день выдаешь 37 и 3 и думаешь: «Что-то со мной не то». И начинаешь гоняться с градусником за всеми окружающими, и температура только у тебя, и ты чувствуешь, что она тебя и твой дом и всю твою семью доведет до погибели.
Ауриту выводило из себя, что я слежу за температурой; она говорила, что, если уж на то пошло, важно, как я себя чувствую. Я сказал, что неважно себя чувствую и поэтому ставлю градусник, а она в ответ, что неважное самочувствие как раз от боязни температуры. Я в этом не очень-то разбираюсь, Дависито; короче, мне было худо, уж не знаю, из-за боязни, из-за температуры или просто худо и все; но я понимаю, что разница тут такая небольшая, что все равно, от чего лечиться — от боязни, от температуры или от дурноты.
