Вспоминались бесконечные выпивки — большого наслаждения от вина никогда не испытывал, наоборот — противно было; драки — не приносили радости победы, давить в себе чувство жалости к битому приходилось; воровство, деньги, таким путем добытые, без зазрения совести тратить не мог. Не покидало меня ощущение необязательности происходящего: можно так, а можно иначе — какая разница. С душой своей мы вроде как врозь жили: я двигаюсь, стараюсь выглядеть, она смотрит — болеет.
В памяти сладостью отзывались, силы придавали те минуты, где душа всецело оживала, без оговорок.
На лето я всегда уезжал в деревню, к дяде. Добраться туда не просто: сначала до райцентра на автобусе, а дальше — на чем бог пошлет. Ну, обычно попутка подворачивалась быстро: выйдешь к мосту — едет, проголосуешь — остановится, довезет. А однажды поехал — тринадцать лет мне было — дотемна у моста простоял — и ничего. В этом поселке, райцентре, тоже есть родня. Можно было остаться, переночевать. Но мне страсть как хотелось к дяде Василию, чтоб утром уже вместе пастушить. И я отправился пешком. А путь не ближний — пятнадцать километров! Иду, хоть ночь и звездная, но все равно темень, а дороге конца краю нет. Кажется, вот поднимусь на гребешок холма — и там внизу замаячат темные домишки. Поднимаешься — на донышке глубокой ямы лишь дорога чуть белеет и далеко впереди срезает небо новый гребешок. А в каждом ухабе мерещится притаившийся человек, куст чудищем смотрит, а в роще лесные люди поджидают — верить начинаешь, есть такие. Отгоняешь жуть, храбришься, а внутри все тает, сердце трепещет, как у птенца. А на подходе, поодаль от дороги, — могилки. Тут и вовсе захлестывает, лезут в голову страшные истории. Но я дошел и был вознагражден: все так удивлялись, радовались мне, охали да ахали, и оказалось, что утром дядя Василий погонит скот в другую деревню за сорок километров и, конечно же, возьмет меня с собой! Спать устроился на вышке — привязал к ноге веревку и спустил ее в сенки над дверью: боялся, забудет разбудить дядя Вася второпях или тревожить не захочет. А так выйдет, упрется глазами в веревку — поневоле подергает. Когда следующим вечером мы пригнали скот, я едва сполз с коня, ноги подкашивались, зад одеревенел и, не в силах снова сесть в седло, обратно ехал на попутном мотоцикле. Но был счастлив и вполне доволен жизнью. Заготовитель, как выяснилось, на меня тоже выписал наряд, и ко всему прочему удовольствию я еще и деньги получил. Купил на них платье сродной сестре в ее день рождения, и был счастлив втройне, осознавая себя тружеником и взрослым человеком. Прошедшим летом у меня не выводились деньги из кармана, но мне и на ум не пришло кому-нибудь сделать подарок. А если бы и сделал — мало радости от того получил.
Часто вспоминался сам дядя Василий: сидит на самой спокойной, надежной лошади, «беломориной» попыхивает, поглядывает задумчиво, в глазах и грусть и тихая улыбка… Неспешный человек, неразговорчивый, к лошадям привязан, ничего особенного в нем вроде нет, а тянуло к нему — теплота от него исходила, любовь…
Мне Сашка Кулебякин письмо прислал, где писал: «Главное в жизни — любимое дело найти!» Может, так… Мудрец он, Сашка. Главное, неглавное, но глядя на дядю Василия, и даже на самого Сашку, можно твердо сказать: есть у человека любимое дело — жива его душа, крепка.
Снова и снова, в сотый, тысячный раз проживал я памятью тот последний день: дорогу, мужика с конем, удивление свое, Светку…
И вновь наступало просветление, понималось: сколь много может принести человеку совсем вроде бы немногое, но увиденное открытым сопричастным взглядом. И как важно стряхнуть шоры с глаз: видеть, замечать — душу же надо кормить, иначе она обречена на усыхание и хворь. И что значит для человека любовь, тепло другого человека. Читая Светкины письма, где писала она и о делах, и о мыслях, и о чувствах, я ощущал себя великим счастливцем!
Мамины весточки были и радостью и мукой. Как проклятье смотрел на меня тот тяжелый окаменелый взгляд. Так-то немного хорошего она видела: муж, отец мой, бросил нас, когда я маленьким был еще; мыкалась со мной, ребенком на руках, по квартирам. Потом дом ставила, тоже сколько сил угрохала! Наконец, немного обжилась… И все для кровиночки своей единственной старалась. А кровиночка отплатил: хлебала мать горе ложкой — черпак подал. Как-то однажды завела она разговор насчет одного человека, который мог бы с нами жить: мне отцовские руки нужны и ей легче. Я не то чтоб против был, но какая-то злинка взыграла. Ответил: мне, мол, без всяких отцов хорошо. А самому ведь хотелось отца. Приду, бывало, к Валерке — у них дома инструменты разные: слесарные, столярные — так зависть возьмет, аж сердце защемит; отца охота. В общем, тот человек у нас не появился. А теперь она одна совсем осталась. С чего ради я считал нормальным, что мама для меня только живет? Не умел о ней подумать, разглядеть заботы, сложности… Почему мы задним-то числом умны?!
