Что они о Ландыше не вспомнили, мне, Автору, немало повредило: я так и не сумел последовательно восстановить рассказанное Маргаритой о Феликсе. И я опять не знал, что предпринять с таким незадачливым героем. Он никак не сочетался с Марго, и я был вынужден их развести. А дальше что?
Обычно я полагал, что можно запросто создать роман или рассказ за счет одной лишь фантазии, имея какие-нибудь самые незначительные конкретные образы или ситуации в качестве отправной точки. Я полагал, что можно легко создавать произведения, импровизируя и не слишком ломая голову над планированием будущей вещи. Я целиком доверял импровизации, а она вот подвела меня. Теперь, оказавшись со своим бездомным героем в дороге и не имея понятия о том, куда эта дорога ведет, мне пришла пугающая мысль: несерьезно все это! Во имя чего затеял я этот рассказ? Приключения… Но они чему-то должны служить, должны быть как-то обоснованы.
Я показался себе отцом, прогнавшим из дома сына на произвол судьбы… Разве не так поступил я с Кентом: породил, сделал неудачником, заставил нарушить закон и бросил.
Конечно, бросил. В тот самый момент, когда я написал о его решении покинуть Маргариту, пока та не выгнала его сама, я его и бросил: сам-то я сидел в самолете и летел домой, в Москву, один, без него. Я не мог взять его с собой – мне некуда было его девать.
Я решил дома спокойно и трезво осмыслить положение, посоветоваться со Станиславом, а Кент пусть пока погуляет, где хочет.
Я летел домой, а на душе тревожно. От душевного взлета, с каким я начал свой роман и вырвал аванс, не осталось и следа. Думая о Стасе, я не мог отмахнуться от мысли, что неудачно выбрал и тему, и героя. Зачем надо было вытаскивать его из тюремных стен, когда не кого-нибудь, а именно Станислава окружает целый мир, заключающий в себе и негативные и позитивные явления, – мир, в котором столь много не до конца понятого, решенного, в котором каждый день происходят новые открытия, ставящие людей перед необходимостью создавать новую педагогическую науку, новые, более современные методы преподавания, подходы к человеческому сознанию, и это – педагогика! – действительно настоящая борьба за лучшее будущее, хотя и нет в ней романтических приключений и рискованных поступков.
К тому же, разве мало книг, в которых преобразование отрицательного в положительное изображено не хуже, чем это смог бы сделать я в своем романе о Феликсе Кенте? Ну, опишу еще раз «малину», бродяг, попавших под влияние облагораживающих, исцеляющих направлений жизни, пришедших, наконец, к заключению: так больше жить нельзя. Так что же это, если не повторение уже сделанного, уже существующего?
Описание трудностей и риска, какие испытывал Кент в своем побеге, а также тех, которых образ его жизни ему неминуемо принесет, никого не страшит, Ее отталкивает: на бумаге самые страшные ситуации выглядят даже привлекательными. Часто получается так, что читатель прямо упивается всякого рода опасностями!.. Для него само слово «опасность» обладает магической, притягивающей силой. Представьте себе киноафиши с такими, например, заглавиями: «Опасный побег» или «Опасная погоня»… Обыватель бегом ринется за билетом, и можно сказать с уверенностью – зал будет полон.
Тем не менее Кент у меня уже есть, и даже убить его теперь не так-то просто, хотя этим я и мог бы освободиться от него…
А между тем совершаются же убийства просто так, и по пьянке убивают же люди, тебя не спрашивая, и смерть так естественно вписывается на страницы жизни. Вот хотя бы сейчас: если этот лайнер клюнет носом, помчится вниз и врежется в землю? Конец. Ты встретил редактора, который перечеркнул все, что ты сделал, и твою собственную судьбу, который, ни с кем не считаясь, вносит свои коррективы по своему определению. Так почему же жизнь может так естественно предложить смерть без особой логической подготовки, а я на своих страницах боюсь убить Кента, мною же созданного?
