Увы, с логикой у меня всегда были нелады.
На углу Некрасова и Греческого меня взяли. О, если бы на Литейный, если бы!.. Меня взяли в действующую армию.
Там же, в скверике с памятником поэту мести и печали я прошел ускоренный курс переподготовки. По окончании мне вручили новехонький «стингер» и отправили на фронт, в район Псковско-Нарвской дуги. Ну и задали же мы им жару под Кингисеппом!.. Потом начались неудачи. Окружение, контузия, плен… Не буду утомлять вас печальными подробностями. Да я и сам, честно сказать, мало что помню из-за контузии. Ну — допросы, бараки… Дожди… Помню, как у этого рыжего, забыл фамилию, вышибло последний ахнарик. Он нагнулся к моей зажигалочке прикурить, а она, пуля, бац! — и ни головы, ни курева, потому как пуля оказалась какая-то особенная, чуть ли не с атомным зарядом. Вот тут меня и повредило. Потом был госпиталь, побег… Хорошо помню: смурное чухонское утро, проселочная дорога в соснячке, полуторка с нашими номерами. Шофер попался боевой, забинтованный с ног до головы, даже глаз не видно. Я его, падлу, сразу же узнал. По запаху!
— Поди, крепко запаздываю, товарищ генерал-адьютант? — спросил я.
— Полковник, Тюхин, полковник! — поправил меня дорогой товарищ Афедронов. А на мой дурацкий вопрос отвечать и вовсе не стал, просто наддал газу.
И так, молча, мы ехали до самого Питера, а потом и по нему, такому, Господи, разбабаханному, такому не такому, что просто слов нет!..
— Эх! — глухо сказал сквозь бинты товарищ полковник. — Эх, Тюхин, да что же они, гады, с тобой наделали. Аж плачешь, как баба! Ну ничего, ничего — мы тебя еще подрегулируем!.. — и он, сволочь, хохотнул и так шарахнул меня, Тюхина, по спине, что я вышиб башкой лобовое стекло.
От сотрясения снова пошли мои несусветные «роллексы». Я глянул на них и сказал:
— Неужто все-таки опаздываем?!
И тогда товарищ Афедронов дал мне дружеский совет:
— А ты поднажми, ты бегом, бегом, власовец ты этакий! — И вытолкнул меня из кабины на повороте, все у того же, на углу Некрасова и Греческого, скверика.
Я упал, вскочил… И побежал, побежал вприхромочку — худющий такой, в розовых очечках без стекол — вылетели, когда жахнуло, — в такой полосатой, концлагерной такой — меня ведь и не переодевали, только шапочку для ансамбля выдали — в такой неизбывной моей пижаме…
Вдогонку кричали «стой!», грозили военным трибуналом, стреляли даже, но мне, предателю Родины, все уже было нипочем. Легкими, пружинящими скачками я несся вперед, навстречу новым своим злоключениям…
Глава тринадцатая. В августе сорок шестого
По Суворовскому я бежал уже с факелом в руках. Передала мне его как эстафетную палочку вездесущая Перепетуя.
— Бежи, дорогой, — задыхаясь, сказала она. — Теперича только на тебе, неизбежного, и надежа!..
Хлопнул выстрел. Я что есть сил побежал, а все, стоявшие по обе стороны, — по правую и по левую — в едином порыве замахали руками, флажками, флагами, флажищами, флажолетами, флаконами, белыми букетиками флердоранжа, каковые были ни чем иным, как цветами померанцевого дерева. В воздух полетели чепчики!
И вот что удивительно — все они, стоявшие повдоль, ну практически все, как один — были в точно таких же очках и пижамах, как я. И в чепчиках. В круглых таких, из полосатого пижамного материала. Как у меня. А на пижамах у них, у всех были нашиты нашивочки: квадратики, ромбики, треугольнички, звезды — в том числе и пятиконечные, как моя.
Вот и лозунги — тоже были на любой вкус. Приведу лишь некоторые из них, зафиксированные моим хорошо натренированным в армии — грудь четвертого человека! — периферийным зрением:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАША РОДНАЯ И РУКОВОДЯЩАЯ
ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ!
И. В. ЛЕВИНУ (СТАЛИНУ) — СЛАВА, СЛАВА, СЛАВА!
ДЕМОКРАТА БОЛЬШОГО — НА КУРОРТ, В ЛЕВАШОВО!
УДАРНЫМ ТРУДОМ ОТОМСТИМ
ЗА КОНДРАТИЯ КОМИССАРОВА!
СЛЕПОТА В НАШЕЙ СТРАНЕ
ДЕЛО ЧЕСТИ, ДОБЛЕСТИ И ГЕРОЙСТВА!
А ТЫ ВСТУПИЛ В РОЗОВУЮ ГВАРДИЮ?
ПОД ЗНАМЕНЕМ ТОВАРИЩА ЛЕВИНА (СТАЛИНА),
ПОД ВОДИТЕЛЬСТВОМ МАНДУЛЫ
НАЗАД К ПОБЕДЕ ВОЕННОГО ГУМАНИЗМА!
Одним словом — я бежал. Самозабвенно, без оглядки, как из котла под Кингисеппом. А ведь оглянуться-то как раз и не мешало бы! Оглянувшись, я, Тюхин, увидел бы, как следом за мной по трамвайным путям едет синяя послевоенная поливалка, едет — и поливает, поливает, поливает… То ли дезинфекцией, то ли нехорошими, но зато простыми и доходчивыми, словесами через посредство закрепленного на крыше кузова громкоговорителя, то ли и вовсе — гипосульфитом натрия, то бишь все тем же, Померанец его забери, фиксажем!..
