Она раньше других почувствовала, как захлестнула Геннадия слепая ярость, когда, не стесняясь никого, подвыпивший Мельник вспомнил его мать и что-то бывшее между ними. Она не ошиблась тогда: кинулась на нож сама, не думая, что будет дальше…
Но самую большую тревогу поселила в ней Клавдия, которая после этого зауздала Геннадия. Она не переставала говорить с ним, успевая и наливать рюмки, и попридержать от пьяной болтовни Афанасия, и заставить петь других. А о чем говорили, Татьяна так и не разобрала, и от этого все росла необъяснимая тревога…
Женщина не смыкала глаз и по дороге в Свердловск, окончательно сбитая с толку неожиданным решением Клавдии ехать вместе со всеми, плохо понимала разговоры о железе и шифере. Решилась только молча взглянуть на мужа, когда он ни словом не обмолвился после решения Клавдии всем вместе переночевать в Соколовке…
В Соколовке успокоилась. Приехали поздно, в поселке одно за одним затухали окна.
Геннадий ушел домой к продавщице местного магазина, принес четыре поллитровки, а она приготовила на скорую руку ужин, уставила стол разной солониной. Было хоть и не шибко весело, а все по-порядочному.
— Афанасий Мельник с Клавдией собирались уехать с Красного около семи часов, чтобы успеть не к поздней электричке на Нижний Тагил, — рассказывала Татьяна. — Завели будильник, поставили на пять часов, а сами — за стол. Я устала и пересела на кровать. Незаметно задремала. Когда проснулась, увидела Геннадия возле печки, подкладывал дрова. Клавдия сидела за столом, тыкала вилкой в капусту, видно только что выпила.
— А где Афанасий? — спросила я.
— Уехал, — сказала Клавдия.
— А ты?
— Раздумала. На улице холодина поднялась, а у меня пальто старое, стежь скаталась, вовсе не греет. Думаю, с чего это я буду зубами чакать из-за чужой нужды. — Схохотнула: — Вот допьем с Геннадием вино, да и в Шадринск поеду.
Поглядела я на своего, а он и не повернулся ко мне. Как сидел, уткнувшись в печь, так и остался. Подумала, что разругались напоследок опять, но ничего не сказала: уехал — и хорошо…
— Вы были на собрании в клубе, когда говорили об убийстве? — спросил ее Дмитрий Николаевич, присутствовавший на допросе вместе с Саломахиным.
— Нет.
— И не слышали ничего?
— Слышала. Да и у Геннадия спрашивала. Сказал, что убитого возле узкоколейки нашли.
— И больше ничего?
— Велел ни в какие разговоры не соваться, а то затаскают по разным следователям…
— Вы помните, во что был одет Афанасий Мельник? — заканчивал писать Моисеенко.
— Обыкновенно…
— Обувь какая, не забыли?
— В сапогах приезжал.
Татьяна Печеркина уже не выглядела робкой. Она начинала понимать смысл сегодняшних разговоров, на все вопросы отвечала с безразличной откровенностью, не желая ничего утаивать, чтобы быстрее уйти отсюда, И по взгляду ее было видно, что думает она уже о чем-то своем, а в этой комнате ей добавить к сказанному нечего.
Да и Анатолий Моисеенко уже подбирал бумаги.
В кабинете стояла тяжелая прокуренная тишина.
Дмитрий Николаевич подошел к окну и открыл форточку. Прошелся по кабинету, остановился возле Печеркиной:
— У меня больше вопросов нет.
— Значит, свободны вы, товарищ Печеркина, — сказал Моисеенко.
Она поднялась, и взгляд ее остановился на столе, где у самого края лежал ремень Геннадия Печеркина, Спросила:
— А ремень-то где нашелся?
Трое переглянулись.
Ответил за всех Дмитрий Николаевич:
— На руке у Афанасия Мельника. На торфянике-то вашем его нашли убитым. Ничего от него не осталось, по документам кое-как установили. Вот теперь выясняем все остальное… Она ничего не ответила. Только едва приметно качнула головой.
