Первые дни он лишь вслушивался. Магдалины, Саломеи, Юдифи, равно как жестокие Лукреции[78], покинутые Дидоны, Клеопатры со змеей на груди, заводили с ним разговор. Вскоре более рассудительные святые, такие, как святой Иероним в келье, блаженный Августин с книгой, стали приоткрывать ему глаза на мудрость, о которой он и не подозревал. Затем к нему обратились более загадочные персонажи. Героиня в черном плаще с полотна эпохи кватроченто[79] силилась привлечь к себе его внимание. Ее волосы были уложены на затылке, она опиралась на мраморную балюстраду, а вокруг нее, как пешки на шахматной доске, на черной с белым террасе над рекой расположилась еще дюжина персонажей. Святые и мученики, окружающие ее, издали поклонялись Деве Марии, чей нагой младенец играл с другими детьми у подножия карликового дерева. Это было воспроизведение картины совершенного мира, столь же абсолютно прекрасного, как и город, которым Жюльен как бы уже владел, но ключа к которому так и не подобрал.
Жюльен вел долгие разговоры с этой незнакомкой, но то, что она хотела сообщить ему, ускользало от его понимания. Однажды ему пришло в голову проследить направление ее взгляда за пределами картины. Он был устремлен за пределы мира с нагими, играющими яблоками детьми и святыми на мраморной террасе на фрагмент фрески, спасенной из церкви и расписанной тем же художником, что создал «Торжество Венеры» во дворце Грегорио в П. На ней тоже была изображена Венера, беседующая со стариком, который, вероятно, был покровителем искусств Гермесом. Она обладала красотой, вечной молодостью, он — знанием и властью. Вдали скованные цепью рабы, казалось, ждали жертвенного ножа. От фигуры жреца с длинными черными волосами, стоявшего между богами и рабами, чьим заступником он являлся, остался лишь контур. Вот на этих-то персонажей и указывала ему темноволосая героиня с полотна эпохи кватроченто. Неразумные юнцы с гоготом проходили мимо — то ли потому, что Венера была обнажена, то ли потому, что мудрый старец был слеп и возмутительно безобразен в своей старческой обнаженности. Эти глухие ко всему шестнадцатилетки так мешали Жюльену, что он убил бы их, настолько сам был поглощен созерцанием фрески. Однако ни Венера, ни старец, ни жрец, ни рабы в этот раз больше ни о чем ему не поведали, в то время как персонажи других картин рассказывали ему о своем счастье, своем горе, делились с ним сокровенным. Эти же молчали. Им нечего было сказать. Женщина в черном переступила порог мира абсолютной красоты, где она наблюдала за резвящимися детьми, чтобы указать ему на иной образ мира: это был самый точный образ города Н. во всей его устрашающей и неоспоримой гармонии. Жюльен смотрел и постигал. Совершился тонкий переход от одного образа к другому, от окутанной холодом тайны к горячей общности умов и тел, который ему и подсказала женщина в черном.
Жюльену необходимо было окончательно увериться в том, что ему открылось. Он вновь побывал в Санта Мария делла Паче. Зная заранее, что решетка в часовне Грегорио будет открыта, он вошел туда.
Фрески были освещены, они принадлежали кисти того же мастера, что аллегория с Венерой и старцем в музее, а «Торжество Венеры» во дворце П. было лишь грандиозным наброском этой аллегории. Он простоял перед ними десять минут, час, четыре часа. Наконец прожекторы погасли, как в тот раз, когда он стоял перед Саломеей. Он не пытался зажечь их, в этом не было необходимости. И вернулся во дворец Саррокка.
Несколько часов он писал. Наконец-то он сочинил диалог, идея которого крепко засела у него в голове, — диалог между персонажами полотен, переговаривающимися друг с другом через время и пространство. Он был словно невменяем. По мере того как он исписывал страницу за страницей, у него крепла убежденность: то, что с такой легкостью выходит из-под его пера, — ключ к разгадке Н. Значение миссии, порученной ему престарелым премьером, чей отмеченный нездоровьем вид был сродни ошеломляющей обнаженности мудреца с анонимной фрески-аллегории, теперь со всей очевидностью предстало перед ним. Истинный смысл событий, происшедших в последнее время, открылся ему во всей своей полноте.
