Я попытался ей что-то возразить, но столкнулся с такими артикуляционными трудностями, что терпения Аманды хватило всего на три слова и она вновь удалилась. Не успела она скрыться из виду, как я отправился вслед за ней. Ход моих мыслей выглядел примерно так: «Еще чего! Сначала обругать, а потом даже не дать себе труда выслушать мои оправдания!» К несчастью, она не заперла дверь своей комнаты. У нее еще не было опыта общения с пьяным мужем. Очутившись перед ее кроватью, я не то чтобы изменил свои намерения — я просто забыл о них. Я подумал: «Вот, она лежит и ждет меня!» И еще я подумал: «Сейчас все уладится!» Если вам доводилось Когда-нибудь в своей жизни хотя бы раз крепко напиться, то вы должны знать, что мысли в таком состоянии сменяют друг друга с большой скоростью и, так сказать, без вашего участия и что у всех этих мыслей есть один общий признак: они никуда не годятся.
Я лег к ней и клянусь вам: я далее не заметил, что она что-то имела против, а самому мне и в голову не пришло, что она может быть против. Она, правда, что-то кричала, но я не расслышал, что именно. Я, по — видимому, был идеальным противником, таким, о каком можно только мечтать: с замедленной реакцией, неуклюжий и почти лишенный каких бы то ни было чувств, — она играючи справилась со мной. Я помню только, что проснулся около полудня от телефонного звонка. Я лежал на полу между кроватью и дверью, рядом была еще не до конца засохшая лужа крови.
Я даю вам описание происшедшего со слов Аманды, но оснований сомневаться в достоверности этого описания у меня нет; дальнейшее было логическим завершением моих пьяных действий и к тому же подтверждается последствиями, которые проявились на следующий день. Когда я попытался взгромоздиться на Аманду, она столкнула меня на пол и имела на это полное право. Вероятно, я воспринял это не как оборону, а всего лишь как некое препятствие, которое не может остановить мои ухаживания, а просто затрудняет их. Я вновь и вновь карабкался на кровать, она вновь и вновь сбрасывала меня на пол. Я бы еще понял ее, если бы ей просто надоела эта возня, но она утверждает, что ей грозила серьезная опасность. Одному Богу известно, что было бы, говорит она, если бы мне удалось схватить ее своими «мерзкими пьяными лапами», над которыми я полностью утратил контроль.
В страхе за свою жизнь она схватила единственный тяжелый предмет, оказавшийся в пределах досягаемости, — латунный ночник — и обрушила его на мой череп. Потом она переступила через меня, лежавшего без сознания, не зная, жив ли я вообще или нет, взяла Себастьяна и уехала к родителям. Нетрудно представить себе, что она им там про меня рассказала: изверг, алкоголик, насильник и чуть ли не убийца. Врач, к которому я вынужден был обратиться через два дня, так как головные боли не проходили, установил сотрясение мозга средней тяжести. Он спросил о происхождении моей раны, я ответил, что виной всему моя собственная неловкость, что я просто упал. Он заявил, что это я могу рассказать своей бабушке. Поскольку виновник происшедшего я сам, то я, пожалуй, не стану распространяться о том, что Аманда могла бы, наверное, защищать свою жизнь какими-нибудь более гуманными способами. У меня есть основания предполагать, что она сама считает свою реакцию на мои приставания неадекватной.
На следующий день она позвонила мне в редакцию и, узнав, что меня нет, позвонила домой; там никто не снимал трубку. Может быть, только в этот момент ей наконец и пришло в голову, что ее удар оказался сильнее, чем она хотела. Она примчалась домой, распахнула дверь и с трудом сдержала облегчение, убедившись, что я жив. Кровь на полу я намеренно не стал вытирать — я не мог отказать себе в этом маленьком удовольствии. Она вошла в кухню, где я пил свой кофе, осмотрела рану на моей голове, размочила влажной тряпкой образовавшуюся корку. Потом выстригла ножницами для ногтей маленькую тонзуру, чтобы легче было промывать рану (она до сих пор еще не заросла). Закончив, она села и рассказала, что произошло ночью. Она спросила, где я вчера оставил свои мозги. Я ответил: не знаю, наверное, потерял. Она молча кивнула, так, как будто ее вполне удовлетворило мое объяснение; этот кивок был чем-то вроде абсолюции. Больше мы ничего не сказали друг другу. Это был наш последний разговор. Она поехала обратно к родителям, чтобы забрать Себастьяна.
