Изучив бумаги, Ритсон написал другу, что это «куча фальшивок, тщательно и умело изготовленных с целью ввести общество в заблуждение». Но полагал, что сфабриковал их человек «чрезвычайно талантливый» — определенно не Айрленды — и что «подобные дарования заслуживают более достойного применения». Однако вердикт свой не обнародовал: ученый, объявивший подделкой стихотворение или пьесу, которые эксперты потом признают подлинными, обрек бы себя на вечный позор. Однако сомнения в аутентичности находок превратились в слухи, быстро расползшиеся по городу.
В противовес им несколько убежденных сторонников, в том числе и Босуэлл, подписали «Сертификат доверия», где утверждали, что не питают «ни малейших сомнений в подлинности данного шекспировского сочинения». Тем временем Сэмюэл изводил сына требованиями свести его с мистером X. — коллекционер мечтал порыться в сундуке собственноручно. Уильям-Генри всякий раз напоминал, что изначальным условием мистера X. была полная анонимность: он-де страшится, что фанатичные почитатели Шекспира будут одолевать его «неуместными вопросами». Молодой человек предложил отцу вместо личной встречи обменяться с мистером X. письмами. Завязалась оживленная переписка. В посланиях, написанных учтивым слогом и прекрасным почерком, в котором Сэмюэл не признал руку собственного сына, неуловимый джентльмен превозносил таланты и достоинства Уильяма-Генри.
Сэмюэл объявил, что готовит факсимильное издание шекспировских документов. Экземпляр должен был стоить четыре гинеи — по тем временам двухмесячный заработок рабочего. Уильям-Генри горячо противился публикации, ссылаясь на то, что мистер X. не даст на это разрешения. До сих пор бумаги были диковинкой, лицезреть которую могли лишь избранные счастливцы, вхожие в дом Айрлендов, но как только стихи и проза Уильяма-Генри выйдут в свет, их начнут придирчиво изучать чужаки. «Я готов был обречь себя на бесчестье и сознаться [в фальсификации], — писал он годы спустя, — лишь бы бумаги не попали в печать».
Мало-помалу он поддавался самообольщению: оглушительный успех первой пробы пера внушил ему мысль, что он, малообразованный юнец, просиживающий штаны на скучной работе, тупица и неудачник в глазах всего мира, — истинный литературный наследник сладкогласого Эйвонского лебедя. Конечно, чтобы человечество признало его таланты, нужно раскрыть свое авторство — но тогда он выставит на посмешище всех почитателей Шекспира и в первую очередь собственного отца.
Сэмюэл Айрленд выпустил «шекспировские» находки в Рождественский сочельник 1795 года. Несколько модных лондонских газет разразились насмешливыми статьями. «Телеграф» опубликовал пародийное письмо Барда к его другу и сопернику Бену Джонсону. В записке, написанной с окарикатуренной, псевдоелизаветинской орфографией, Шекспир, обращался к Джонсону «Deeree Sirree» (Dear sir — дорогой сэр) и приглашал отобедать бараньими отбивными с картошкой (sommee muttonne choppes andd somme poottaattoooeesse) в пятницу в два часа пополудни. Издевки только подогрели всеобщий интерес, но по поводу самого главного вопроса: написаны ли опубликованные материалы Шекспиром — широкая публика не определилась. Тогда трудно было распознать фальшивку по стилю и качеству письма (трудно это и сейчас). За прошедшие столетия шекспировский канон то пополнялся («Перикл»), то сокращался («Лондонский повеса»); ученые спорили о том, работал ли драматург в соавторстве, а если работал, кому какие части пьесы принадлежат. Заявления Сэмюэла Айрленда были не менее доказательны, чем все то, что тогда считалось нормой научных изысканий. К тому же его поддерживали ученые мужи, клирики, собиратели древности, поэт-лауреат Генри Джеймс Пай[157], член парламента, почитаемый разными графами и герцогами. К немногочисленным скептикам, дерзнувшим выразить свое мнение вслух, теперь присоединился Эдмонд Мэлоун: издатель полного собрания сочинений Шекспира и лучший его знаток по мнению многих, опубликовал целую книгу с разоблачениями документов Айрленда — «наглой и неумелой подделки, полной ошибок и противоречий». О благодарственном письме Барду, якобы полученным им от самой королевы Елизаветы, Мэлоун заметил: «Так не писала Елизавета, так не писали в ее эпоху, так не писал никто и никогда». Упомянул он и о том, сколь маловероятно, что такое количество совершенно разных документов хранилось в одном и том же волшебном сундуке. Мэлоун не знал, кто подделал бумаги, но знал, что они — фальшивка.
