Наступила ночь. Моя жена и дочка и еще две родственницы легли в соседней комнате. Четверым им там было довольно тесно, но никто не соглашался спать в одной комнате со мной, а жена и дочь ни за что не хотели оставаться одни. Покойник — странный объект: днем его оплакивают, ночью его боятся...
Моя дочь... В жизни я ее любил больше всех. Мои два сына были очень шумными, эгоистичными, и, честно говоря, у меня уже не хватало сил и времени, чтобы заниматься ими как следует. Но моя дочь... Если бы я мог сейчас встать, чтобы сказать ей несколько слов, успокоить ее, поцеловать в лоб, как я всегда это делал, когда был жив. Однако веселая была бы сценка! Представьте себе: я встаю, подхожу к Ирочке, нагибаюсь, она вскрикивает от испуга, истерически смеется и падает в обморок. Нет уж, покойник должен вести себя смирно — раз умер, лежи и не рыпайся.
За ночь женщины немного отдохнули, но утром вновь принялись плакать. Еще целый день продолжалась эта канитель — родственники, знакомые, рыдания моих близких. Но мне это сильно надоело. Скорей бы на кладбище, на заслуженный отдых! Наконец, на следующее утро меня отвезли в главное управление. Меня положили в зале заседаний, и я стал самым важным человеком нашего ведомства. Гроб обложили искусственными цветами и венками, люди говорили обо мне с большим уважением: «Он...» Потом началась торжественная церемония. Зал был полон, и я слышал, как моя жена сказала дочке: «Посмотри, сам директор управления».
Надгробные речи. Говорили, что я был хорошим человеком — все покойники хорошие люди. Говорили, что я много работал, что надо беречь и щадить людей при жизни. Короче, речи были именно такими, как принято на торжественных похоронах.
Заиграл оркестр. С чувством, с надрывом. Многие заплакали, и даже мне вдруг стало немножечко себя жалко. Потом меня понесли к похоронному автобусу. Гроб был тяжелым, но, даже если бы это было в моих силах, я бы и пальцем не пошевелил, чтобы им помочь. Хватит, я свое отработал! Всю жизнь на мне ездили! Пусть хоть раз на чужом горбу в рай въеду. Впрочем, какой рай? Меня привезли в крематорий. Гореть мне в адском пламени. Ну и хрен с вами! Мне-то без разницы.
Хуже было другое — я увидел, что здесь я далеко не единственный. Я уже привык быть в центре внимания, но в крематории было много других покойников. Их всех выстроили в очередь. Слезы, рыдания, похоронные марши. Очень оживленное место... Проклятая жизнь — везде надо стоять в очереди. Ничего в этой жизни не получишь даром, за все надо бороться, прикладывать усилия, ждать, когда наступит твоя очередь. Даже умирать можно только в порядке общей очереди.
Между тем сияло солнце. День почти весенний, даже снег начинал таять. Небо было таким голубым, что мне стало несколько досадно, не рановато ли я умер? Я прислушался, что говорят мои друзья? Вначале я удивился, но потом их понял. Они потеряли друга. Сейчас им надо было бы огорчаться, переживать, ведь я был, надеюсь, хорошим человеком. Но в этот яркий солнечный день люди, живые здоровые люди, несмотря на все усилия, были просто не в состоянии плакать и грустить. И поэтому они начали утешать друг друга. «В первый момент потеря товарища не воспринимается очень остро, — говорили они, — но потом мы будем страдать и только через некоторое время как следует все поймем». Они это говорили совершенно честно, забывая, что через какое-то время все равно все отойдет в прошлое, особенно в нашей повседневной суете, с ее заботами и обязанностями.
И я вспомнил, что на похоронах моих друзей я вел себя точно так же. Конечно, грустят о друзьях, но закон жизни требует иного. Каждый из нас должен умереть, к потерям надо привыкать, не сентиментальничать. Если все время думать о мертвых, можно, действительно, помереть с тоски. Нет, к моим друзьям у меня нет претензий, хотя, вероятно, Палиевский где-то, не признаваясь самому себе, радовался: ведь он теперь займет мое место заведующего. Словом, мои сослуживцы хотели покончить с этой грустной историей как можно скорее. И я на их месте вел бы себя точно так же.
Но мои бедные родные! Если бы я мог, я бы постарался их успокоить. Невозможно представить себе для них худшей муки: после того, что было, — опять очередь, музыка, слезы.
