— Нет, не расхотелось, — прохрипел я, потому что горло саднило от рвоты. — Правда, очень бы хотелось узнать... Сам... понимаешь... может, приглашу тебя... как-нибудь... Выпить там... В гости...
Он глянул на меня так, что даже Крысенку — я видел — это не понравилось. Они отлично понимали друг друга, причем почти без слов. Крысенок только начал что-то говорить, но тот резким движением руки, ясным им обоим, приказал ему замолчать. И он замолк, а Зилья осведомился:
— Значит, очень хочется узнать, как меня зовут?
Я кивнул, хотя каждой порой своей вопил в ожидании боли: Зилья уже выработал во мне этот условный рефлекс. Каждая дерзость влекла за собой боль.
— Запиши, чтоб я не забыл.
Он стал шарить по карманам, оттягивая удовольствие. Вывернул их и сказал:
— Вот беда — ни клочка бумаги.
— Черт, обидно, — сказал я и, подавившись кровавой мокротой, закашлялся. — Ну, что делать. Скажи только, а я уж постараюсь запомнить.
Дубинка опустилась снова.
— Запомнишь, запомнишь, — и он раз пять или шесть ударил меня по лицу, а потом по ноге: все тело словно пробил жгучий электрический разряд. Так бывает, когда в три утра тебя подкидывает резкая трель телефонного звонка. Боль была какая-то слепящая, ввинчивающаяся, сверлящая, и я испытал ее еще трижды.
— Меня зовут... — удар в голову, — меня зовут Джефф... — удар по ноге. — Меня зовут Джефф Энтони, — и на этот раз боль пронизала меня от макушки до пят, вызвав очередной рвотный спазм у моего знакомого, которого я сегодня утром видел в зеркале, когда брился. — Джеффри Энтони. Ну, как? Запомнил?
Я корчился на белом кафеле, вопя и плача, разбрызгивая кровавые сгустки, твердя про себя снова и снова: «Джефф... Джефф Энтони... Джеффри Энтони». Да, я знал, что накрепко запомню это имя.
Я помнил его еще долго — и после того, как стих смех и вновь пронзила боль от того, что меня выволокли из туалета, а потом из ресторана, протащили через кухню и вместе с остальным мусором выбросили на задний двор. Я закрыл глаза, чтобы ничего этого не видеть. И, к счастью, довольно быстро впал в то состояние, когда человек и вправду ничего не видит.
Очнулся я в коллекторе канализации, это я понял по вони. Глаза у меня были плотно залеплены чем-то, печенки-селезенки отбиты напрочь, все тело болело, как у попавшей под машину собаки, я ничего не видел, кроме тьмы, и ничего не слышал, кроме монотонного, с гулким отзвуком, пульсирования. После того, как моя первая попытка перевернуться на живот окончилась полным фиаско и такой адской болью в позвоночнике, что я понял — наиболее удобная поза уже найдена, и от добра добра не ищут, — я перестал дергаться и лежал спокойно, как кирпич.
Внезапно на меня водопадом хлынули нечистоты. Мерзкая слизь облепила все мое тело, — должно быть, трубы прорвало — в десятки раз усиливая мои страдания. Я дико закричал, так что легкие чуть не лопнули от этого вопля, и плевать мне было в ту минуту, что в мой распяленный рот вместе с водой попадает какая-то дрянь. Я не надеялся, что меня услышат. Я орал во всю мочь от дикой, животной боли. Потом на секунду перевел дух, выпустил несколько пузырей и завопил снова.
По мне ползали крысы, впиваясь мне в плечи, выгрызая глаза. Мне было не до них. Подобные напасти должны взять билетик и скромно в сторонке дожидаться своей очереди.
Внезапно и грязь, и отбросы куда-то сгинули. Канализация оказалась госпиталем, вонь — дезинфекцией, крысы — руками Бада, который осторожно тряс меня за плечи.
— Джек, Джек, очнись!..
— Очнулся, — сказал я. — Очнулся. Не то чтобы мне это очень нравилось, но очнулся.
Он отпустил мои плечи и отступил назад. На лице заиграла широкая улыбка.
— Я так рад, что ты жив.
— И я рад, — хриплым от боли и рвоты голосом проговорил я.
— Ну и голосок у тебя — только не обижайся.
— А видок?
— Гм... — Он призадумался, и я понял, что это дурной знак. — Да как тебе сказать... В общем, если бы ты всегда так выглядел, пришлось бы здорово побегать, чтобы найти себе подругу жизни.
Я хотел было отпарировать какой-нибудь остроумной репликой, но глотка моя посоветовала этого не делать. Бад был того же мнения. Он велел мне лежать спокойно, пока он не разыщет доктора и не спросит у него, когда меня выпишут. Судя по тому, как я себя чувствовал, — лет через десять.
