В третий раз за день задавая эти вопросы, я отмечал расхождения в ответах у Кэрол и остальных. Она тоже не сомневалась, что Мара — в Нью-Йорке, а также в том, что сколько бы денег ни выжимал Миллер из своей лавки, Марины устремления простирались много дальше приятных досугов и дорогих подарков. Ей от жизни нужно было гораздо больше. Даже если она умудрялась не уступать домогательствам бедного толстого Миллера. Тут Кэрол опять улыбнулась — как бы про себя. Я не утерпел и спросил, чему она улыбается.
— Ох, вы только не поймите меня превратно, — ответила она. — Мара — девочка сексуальная и любит это дело. Но власть над людьми она любит еще больше. Она многого добилась и еще большего добьется в постели, но ей куда приятней получить то же самое, не платя за это, ножки свои не раскидывая. С Карлом Миллером все так и было. Если она... тьфу, если он ухитрялся сорвать у нее три поцелуйчика за вечер, значит, он вдвое напористей, чем я думала.
Возразить мне было нечего. Миллер до сих пор не отрешился от того школьного отношения к «своей маленькой Маре», от того обожания, которое всегда предшествует обладанию и никогда не следует за ним. Не думаю, не думаю, что Миллеру много перепадало от Мары любви и ласки.
И мысли мои опять пошли по уже привычному кругу: почему же она все-таки свалила? Что еще ей было нужно? Миллер платил за ее колледж и вообще — за все, по первому даже не слову, а звуку выкладывая денежки... Кэрол считала, что у нее кто-то был на стороне, и родители были уверены: она крутит роман с кем-то еще. А вот я сомневаюсь. Мара не похожа на чувственную, так сказать, бескорыстно чувственную женщину... А, впрочем, чтобы помучить Миллера... В конце концов любая может постонать полминуты, изображая неземное блаженство, под кем угодно, чтобы поддеть, как говорится, под девятое ребро человека, который ее по-настоящему любит. Особенно если это такой слюнтяй, как Миллер.
Что ж, каждый вправе иметь собственное мнение, признаем это право и за мисс Беллард. Она все-таки знала Мару несколько ближе, чем я.
— Вы не думаете, что она поскакала в Нью-Йорк вдогонку за кем-то из плейнтонцев, которые переехали туда раньше?
— Думаю.
— И за кем же именно?
— За самым богатым.
— Ну, и кто же он?
— Понятия не имею.
— Хотите, чтобы я сыграл с вами в «угадайку»?
— Нет. А вы потанцевать хотите?
— Смотря что.
— Я знаю, какие танцы вы предпочитаете.
На мгновение повернувшись ко мне спиной, она сменила кассету в магнитофоне, стоявшем рядом с ее стулом. «Мой смешной Валентайн» в обработке и исполнении Майлза Дэвиса зазвучал с середины. Идеальная музыка, чтобы партнеры намертво приклеились друг к другу. Она улыбнулась и протянула мне руку. Без колебаний я эту руку взял. Должно быть, я тоже заулыбался.
Странновато я себя чувствовал, но не настолько, чтобы оплакивать свой жалкий жребий. Есть свои плюсы и в моей профессии: ты хоть и выматываешься как последняя кляча, но никогда не знаешь, что с тобой будет через полчаса. Я не питал иллюзий насчет нашего танцевального номера. Оба мы были люди взрослые, достаточно битые жизнью и ничего особенного от нее не ждущие. Но какой-то островок полуромантического воображения в нас еще оставался. Только не надо слишком углубленно его исследовать. Впрочем, мы и не собирались — ни она, ни я.
Мы молча дотанцевали и застыли под печальную жалобу трубы, словно на мгновение вернувшись к действительности. Оба мы понимали: прелюдия еще не отыграна. Вспомнив, что мое дело — крутить и раскручивать, я решил задать ей еще несколько вопросов, пока мы переминались с ноги на ногу в ожидании музыки.
— А вы знаете такого Теда Карраса, миллеровского прихлебателя?
Она кивнула, и лицо у нее сделалось такое, словно нежданно налетевший ветерок донес до нес аромат свежего собачьего дерьма.
— А как вы думаете, кто бы мог измордовать его до беспамятства?
— Кто? Желающих наберется около сотни. Перечислить всех? Пожалуйста. Но если вам нужно конкретное имя да еще с указанием точных причин и мотивов, то я вам помочь не смогу. А что? Эту мокрицу покалечили ненароком? — Я кивнул. — О-о-о, дело скверное, — протянула она.
