В доме пахло старым деревом, пищали половицы. В большой комнате у входа дранный кошачьими когтями диван, в одном углу стол с деревенскими лавками, в другом – комод с телевизором, видавшим лучшие времена. В простенке между окнами большое мутное зеркало, засиженное мухами. Рядом с печкой – кирпичной, с длинной трубой и чугунной дверцей – три двери. За одной виднелась в полумраке железная спинка кровати, две остальные были плотно прикрыты. М-да. Осталось еще найти радио и послушать сводку Совинформбюро. А что, в Лейкиных старых фильмах так и делают. Утром постучит в окно над диваном председатель колхоза и крикнет, что на ферму опаздываю. Я демонстративно закуталась в плащ.
– Сейчас печку растоплю, – спохватился Поняша.
Вытащил из черного печкиного нутра серую от пепла сковороду, накрытую перевернутой тарелкой, порыскал взглядом куда приткнуть, и сгрузил прямо на пол. Умело закидав дрова, сунул следом мятых старых газет и чиркнул спичкой. В печи весело затрещало, пахнуло дымом. Поняша шустро бегал по дому. Перед распахнутой дверцей печки появилось большое лоскутное одеяло, на нем тарелка с крупно нарезанным черным хлебом и пара вилок. Хозяин плюхнул в середину книгу с засаленной обложкой, пристроил сверху сковороду и торжественно снял тарелку. Картошечка! Жареная, золотистая, теплая…
– Будете?
Я помотала головой, в желудке протестующе булькнуло. Поняша метнулся обратно в коридор, погремел посудой и нарисовался с миской соленых огурчиков. Пупырчатых, крепких, с прилипшими веточками укропа.
– А так?
Так? Другое дело. Девушка отказалась, девушка передумала. Мы уплетали картошку за обе щеки прямо со сковородки, хрустели огурцами. Потрескивали дрова в печке, плясали языки пламени. Дождь барабанил по крыше, от печки тянуло наливающимся жаром, запотевшие окна плакали тяжелыми каплями…
– Интересные у тебя апартаменты, – протянула я, облизав вилку.
– Это дедушкин дом, – смущенно ответил Поняша. – Был…
И машина, видимо, тоже. Он задумчиво погонял последний кусок картошки по сковороде, забросил в рот. Проглотил, не жуя, и выдохнул:
– София, вы…
– Соня. – Я предупреждающе нахмурилась. Довольно с меня одного выканья!
Поняша озадаченно моргнул.
– Соня, – повторил по слогам. – Добавки хотите? Чаю? Воды горячей, переодеться? Или…
– Или! – перебила я. – Спать.
Сыто потянулась, поднялась с пледа и, спиной ощущая обескураженный взгляд, ушла в соседнюю комнату. Ту, которая с кроватью. Ну а что? Я в гостях, значит, ему – диван! Пусть сам с утра на ферму топает.
Из темного провала дохнуло холодом, где-то глухо стукнула форточка. Прикрыв дверь, я пошарила по стене, смахнула какую-то ерунду в рамочке и оцарапала ладонь о выступающий гвоздь. Выключателя не было. Видимо, Поняша тут с факелом ходит. Или лучину жжет… На ощупь разделась, стуча зубами, и забралась на мягко спружинившую кровать. Свернувшись калачиком, я натянула одеяло вместе с покрывалом на голову, повозилась, подгребая его со всех сторон, и блаженно уткнулась носом в подушку. Она была прохладная, пахла свежестью и немного дымом. Видела бы меня сейчас Лейка. Так и представляю, как она хмурит брови и строго спрашивает: «Соня, ты уверена, что белье чистое? Может, на нем дедушка умер!» Лейка… Попытка рассмотреть энергию стрельнула в виски болью, сегодняшний день настойчиво выкатывал счет. Нет, даже пробовать не стоит. С таким даром в Поток соваться – чистый мазохизм. Завтра, встретимся завтра. Я закрыла глаза и провалилась в бездну. Черную, бесконечную. Ни мыслей, ни образов – ничего. А потом эта уютная тьма дрогнула, хлынули яркие цвета. Выползли из замурованных тайников обрывки запретных воспоминаний, и пришел он. Тот самый сон…
Позвякивание старинной гирлянды, блеск мишуры, запах елки и мандаринов. Их яркие солнечные шкурки везде… Для аромата, говорит бабушка. На густых еловых лапах конфеты батончики, папины любимые. Игрушки – с миру по нитке, новые, сверкающие и совсем старые, тусклые, потертые, родные. На столе праздничный сервиз, хочешь ешь, хочешь картинки рассматривай. Дедушка сто лет назад из Германии привез. Дедушка давно умер, а сервиз остался. Его так и называют – дедушкин. Бабушка говорит, что на свадьбу мне его подарит. Какая еще свадьба, скажет тоже. Мама весь вечер ест зеленые яблоки. Сочно хрупает, жмурится от удовольствия. Я попробовала – кислятина, фу. Распакованные подарки, смех, поцелуй бабушки на прощанье. Обнимает мягкими руками, сует что-то в карман. Пахнет булочками. От нее всегда пахнет булочками. С улицы зовет мама, пора. Толпы людей, хлопки, россыпь салютов в черном ночном небе, грязный снег под ногами. Шум давит, колется, ворочается болью в голове. В машине становится легче. Замираю посередине заднего сидения и смотрю в лобовое стекло. Широкая дорога, обманчиво неотрывная белая полоса, мелькание встречных фар. В одном кармане – горстка конфет. Вот же, как маленькой, а мне уже четырнадцать! В другом – свернутые в трубочку деньги с запиской – купи себе что-нибудь в поездке. Да! Завтра каникулы, завтра уезжаем! Папа включает радио и начинает с чувством подпевать, мы с мамой перемигиваемся: нашему папе медведь на ухо наступил. Только мы ему об этом не скажем. Ни за что! Звонок телефона, успокаивающий папин голос, противный визг в трубке. Тетка! Точно она, я же чувствую… Боль вернулась, стукнув в виски, расползлась по затылку и упала в живот. Тетя поедет с нами. Что?! Будет опять подслушивать, подглядывать, копаться в вещах и всех ссорить? Пап, ну мы так долго мечтали, чтоб втроем… Папа упрямо твердит – у тети сложный период, ей надо отдохнуть. У нее вечно сложный период, потому что дура. Улыбается своей противной улыбочкой, сюсюкает, а сама нас ненавидит! Нет, я не придумываю ничего, я знаю! Папа начинает злиться, я так отчетливо вижу эту злость, будто красным вспыхивает. Чеканит буковка к буковке – она его сестра, и он запрещает говорить про нее гадости. Ну и хорошо, я вообще могу с ним не разговаривать. Ни-ког-да. Но с ней не поеду! Голова болит нестерпимо, глаза жжет чужой свет. Откуда он взялся? Три контура: один папин и два у мамы, большой и маленький. Конфеты сплющиваются одна за другой, липко тают под пальцами. Что? Тетя едет, а я нет? Мама виновато мерцает желтым, молчит. Вот, значит, как?! Предатели… Не нужна мне такая семья. Не нужна! Это и выкрикиваю – громко, хватаюсь за обоих, хотя вроде и не дотронулась вовсе. Рядом растекается что-то странное, густое. Рывок… Визг колес, жуткий грохот. За накренившимся окном – ночь, а откуда-то свет, яркий, бесконечный…
