— Мародеры.
— И убийцы — добавил я — Придавленный телами, я лежал и глядел, как они убивали еще живых солдат. Но убивали не быстро… нет… они жгли их раны факелами, вытягивали и поджаривали на глазах несчастных их собственные внутренности…
— Ох…
— Да — мрачно кивнул я — А что им терять? Они приговорены к смерти. И приговора им не избежать — ибо выгнать их выгнали из родных селений, но по одному старинному и строго соблюдаемому закону они были обязаны пометить их знаками Четырех Ран.
— Правый глаз, нос, правое ухо и правая ладонь.
— С такими метками куда подашься? Не примут ни в одно из селений. Убить не убьют, но попробуй приблизиться к домам — изобьют страшно, отобьют все внутренности. Поэтому приговоренные калеки сбиваются в шайки, что затем становятся жестокими разбойничьими бандами. И пока не выйдет приказ о их поиске, пленении или изничтожении солдатами… они остаются безнаказанными. И в тот, и без того черный день банда Приговоренных явилась на стонущее поле боя, чтобы поживиться и… позабавиться. Мне повезло и не повезло — меня они не заметили, но зато заметили других израненных бедолаг так близко от меня, что я увидел, услышал и унюхал все самое страшное — помолчав, я отставил опустевшую кружку и улыбнулся — Лежа под мертвыми телами я поклялся, что если выживу, то стану палачом. Так и случилось. Меня отыскали с рассветом, когда Приговоренные уже скрылись в сырой чаще. Мои раны залечили, война закончилась в том последнем побоище, как и моя армейская служба. Я мог вернуться домой и жить обычной жизнью. Но своего решения я не изменил. Все было решено еще тогда. Мой палаческий путь начался посреди ночи на поле брани Рандуноцвета и продолжается по сию пору.
— Те жестокие твари…
— Я нашел каждого. Не все пали от моей руки, но все они давно мертвы.
— Ты пытал их?
— Да. Они умерли от пыток — спокойно произнес я и взглянул на свои ладони — Они умерли страшной смертью. Мужчины, женщины и даже старики. Осуждаешь?
— Осуждаю…
— Почему?
— Разве не может быть такого, что среди тех Приговоренных были сошедшие с ума? Душевная болезнь меняет людей, делает их жестокими, страшными…
— Может и так… может сегодня я бы решил иначе. Но тогда я был молод, я потерял всех своих друзей в бессмысленной войне… и я был очень зол.
— Скорее твой страх смерти выродился в злобу… а ты не мог не бояться — если бы тебя нашли…
— Я был совсем мальчишкой — улыбнулся я — Конечно я боялся. Я был полумертв от сковавшего меня страха.
— И ты вот так стал палачом? А как же умения?
— В этом мне помог ныне покойный престарелый палач пребывающий на заслуженном покое. Я нашел его на лесной пасеке — я прикрыл глаза, вспоминая тот пронизывающий испытывающий взор и сердитый голос — Он жил отшельником и сразу прогнал меня прочь. Я умолил его выслушать мою историю. Просто выслушать и, если он повторит свой приказ уйти — я уйду.
— Но он не повторил?
— Нет. Он сказал мне бросить пожитки в дальнем сарае и заняться починкой его прохудившейся крыши — улыбнулся я — Еще чаю, сильга Анутта?
Со старым Бутросом, что жил почти отшельником, сильга говорила не слишком долго. Но обычным этот разговор было не назвать. Уже на втором ответе старик заплакал, стащил с головы старую шапку, скомкал, и утирая ей слезы, быстро и сбивчиво заговорил, не сводя затуманенного влагой и воспоминаниями взгляда с мерцающего на ладони сильги крупного сероватого кристалла. А тот, будто тоже слушая, то и дело начинал мерцать ярче, словно в костер подбросили охапку сухих веток, что горят быстро, жарко и недолго. Молодая девчонка со ставшим удивительно старым лицо, задавала вопросы и внимательно выслушивала ответы. А закончив, подалась вперед и вдруг крепко обняла старого Бутроса, сдавила ему плечи, что-то зашептала на ухо. И старик заплакал в голос, навзрыд, всхлипывая, он обхватил сильгу за плечи и заревел как умирающее больное животное, исходя дрожью, выкрикивая имена давно умерших членов семьи.
Ливень давно закончился, все разъехались и под навесом кроме нас не осталось никого. Судя по сильге ей было привычно подобное проявление чувств от уже седых стариков. Да и для меня тут не было ничего нового — сколько уже раз приходилось мне смотреть в почерневшие от горя глаза седых бабушек, что били меня сучковатыми клюками по плечам и выли в голос, стараясь не подпустить палача-убийцу к порогу за которым ждут своей участи их приговоренные к смертной казни внуки. Но я никогда не оставался равнодушным и еще многие дни спустя казни мне приходили перед сном взгляды на твоих глазах умирающих от горя людей. Сейчас же я испытал… облегчение. Большое и сильное облегчение. И я почему-то был готов поспорить, что старый Бутрос испытал то же самое чувство — но в разы сильнее.
