Царь один без сопровождающих подъехал к рядку из двух десятков человек, запросто проговорил:
— Слаще мёда худая баба! Коль сладка, то, стало быть, и худа! Горше полыни воспоминания о ней, проклятой... Эй, ты! — одного подозвал к себе царь. — Раздевайся донага!
Воин без обиняков и промедления скинул с себя всё. Царь осмотрел его, потом второго, третьего... При виде седьмого подёрнулся будто.
— Думал — так это, не беда, мол... И прошло вроде, но... — сокрушался седьмой.
— Это зараза, брат. Зараза для всех нас, которая смертью пахнет! — с отвращением косился Лехрафс на бубонные шанкры.
— А отпусти ты меня обратно в город тот — отплачу стервецам за зло!
— Нет, не пойдёшь ты туда. Пескари, на бережке оказавшись, и то свою стайку в водице ищут, задыхаясь навсегда воздухом... Кто, братки, зазря сюда поставлен?
Тишина в ответ.
— Есть средство, чтоб опять вам добрыми воинами стать. Только всех вас собрать требуется... Кто ещё остался?
Отобранные залопотали, забормотали, принялись указывать и называть кого-то.
— Ты и ты — пойдите к тем своим и скажите, что отправитесь на острова: есть такие у меня — что-то вроде рая. Мужчины и женщины там дни коротают — лишь на берег до поры им выходить нельзя. Даже не знаю, бежит ли кто оттуда.
Двое посланных к готско-сериванским подразделениям дослушивали обнадёживающий сказ главного халана. Навстречу им ехали четверо с Роальдом.
— Вы куда? — спросил Роальд, останавливаясь. Получив сбивчивые объяснения, сопроводил пополнение для карантина дальше.
Ни шатко, ни валко — набралось вскоре больных около шестидесяти человек. Не желая более терять ни минуты, Лехрафс послал Гуды вперёд, чтоб тот подал знак, кому следует...
И деньки стояли погожие, и предприятия последние стались удачными — да только смурыми были те шесть десятков человек, не ясно до конца, на что обречённых...
Когда в условленном месте с тропы свернули на берег, отряжённые для рая бедолаги растерялись и заверещали. Коней у них забрали, общались с ними теперь немногословно, указали на песчаный бережок и приказали стоять там... Что ж здесь поделать? — Стальная гвардия обступила полукружьем и нетерпеливо вглядывалась на серёдку реки.
С этого местечка отчётливо было видно, как река ширится и превращается в озеро. Посредине виднелся островок, похожий издали на чёрную кочку. Справа от него к войску следовали две маленькие лодочки.
Один из готов крикнул всей своей братии:
— Мы на две лодки не рассядемся!.. Палачей, что ли, ожидаем?!
Ему не ответили. Хранили молчание и готы с сериванами за спинами халан.
На каждой лодке сидело по четыре человека — они же гребцы, они же воины. Лат на них не имелось, одеты были опрятно. С лодки громогласный бирюч огласил, страшно коверкая слова, примерно следующее:
— Если вы стоите на сем месте берега, то благодарите рок свой назначенный, что живы ещё, а не посечены мечами друзей своих верных. С этой поры слушать будете беспрекословно всё то, что скажут вам. А для начала послушайте меня. Тот остров, что видите вы за моей спиной, не для вас — это запомните свято! Кто повернёт к нему, будет утоплен! За ним есть остров иной, но до него придётся добираться вплавь... Так что бросайте тут всё, что повредить вам может, и гребите, как сподручнее, между нашими лодками. Пути назад вам нет!
При этих словах все, кто находился в лодках, показали обречённым луки, потрясли тяжеленными баграми.
— Вперёд! — гневно крикнул картавый чужеземец оторопевшим пловцам, и лодки разошлись в стороны, освобождая водное пространство.
Стальная гвардия дружно лязгнула доспехами и пошла, подталкивая обречённых. Увлечённые зрители из огромного воинства теперь совершенно не спешили разгонять коней: высматривали, как определённые к испытанию шестьдесят человек взяли курс на невидимый отсюда, но обещанный велеречивым прорицателем остров. Горемыки-пловцы отчего-то не расстались с надеждой спастись. Быть может, надежда их смертью питалась и жила, горела?.. Они плавились к пределу, растягивались, оглядывались на избавившихся от них товарищей, неистово ворошили свою прошлую жизнь и бурчали величайшее несогласие плюхавшей в лицо волне...
