— Ладно, — сказал я благодарно; мне было приятно, что хоть кто — то за меня заступился, — а что стряслось — то?
— Оборотня ловим, — ответил Карл. — Оборотень тут поблизости бродит, ясно?
— А может, он и сам оборотень? — спросил кто — то из толпы.
— Нет, — Карл, видимо, решил защищать меня до конца, — говорю тебе, это наш. Ты что, оборотня от человека отличить не можешь?
— Как же его отличишь… — пробормотал кто — то.
— А ты факелом ткни, — посоветовали сзади, — он сразу себя и покажет.
Я молчал.
— Ладно, — сказал старший, — пошли. Ступай домой, малец, а то наживешь неприятности.
Я молча кивнул.
Процессия вновь двинулась в путь и какое — то время, пока она не скрылась за склоном холма, я смотрел ей вслед. В неторопливых, осторожных движениях людей была молчаливая угроза — когда я осознал, что произошло бы, если бы я, скажем, бросился бежать, или если бы Карл не признал меня, мне стало дурно…
Туман, скопившийся в расселинах, затрепетал и начала подниматься вверх, на миг погрузив меня в ватный сумрак, в котором исчезли все звуки и краски. Потом сквозь него начал пробиваться розовый свет, он вздрогнул, точно агонизирующее животное, и рассеялся, а в лицо мне ударил слепящий луч — солнце зависло в узкой расселине между двумя скалами и начало стремительно карабкаться на небосвод, поглощая зелень и чернь, и лиловый сумрак. Тени шарахнулись и поползли прочь, укорачиваясь на глазах. Чувства мои обострились, и я теперь отчетливо чуял запах дыма — где — то совсем рядом была стоянка пастухов, — и слышал треск горящих сучьев, и еще какое — то движение у себя за спиной — осторожное, почти неуловимое.
Я обернулся.
Она стояла на границе света и тени, и поначалу казалась совсем нереальной, но солнце все укорачивало и укорачивало тень, гнало прочь, пока, наконец, я не разглядел ее совершенно отчетливо.
— Тия, — прошептал я.
Она поглядела на меня своими огромными глазами. Косые солнечные лучи словно просвечивали ее насквозь и мне она показалась совсем бесплотной — легкая полупрозрачная фигурка, готовая вот — вот окончательно раствориться в воздухе.
Я стоял неподвижно, боясь пошевелиться. Понимание пришло ко мне — такое чистое и холодное, такое окончательное, что меня затрясло, точно я вышел из освещенной комнаты на мороз.
— Что же ты… — сказал я хрипло и осекся…
Позвать на помощь? Я вспомнил суровое факельное шествие, багровый свет на лицах и впервые осознал, какой страх скрывается за этой решимостью…
— Ты не знаешь… — сказал я, — Уходи отсюда… Пожалуйста, уходи. Они очень напуганы. Они убьют тебя.
Она рассеянно улыбнулась, точно это совсем ее не занимало. В серых глазах отражались верхушки гор.
— Но ведь это совсем не то, что они думают, Люк, — сказала она мягко, — все совсем не так…
— Может быть, — торопливо согласился я. — ты права… но тебе нельзя здесь оставаться. Они могут вернуться… Я не знаю, откуда ты пришла, но все равно — возвращайся туда, слышишь?
— Идем со мной, — тихонько сказала она.
Я замотал головой.
Она в последний раз поглядела на меня, улыбнулась и скользнула обратно в заросли. Я стоял столбом, как дурак, и смотрел ей вслед; солнце припекало все сильней, но меня по — прежнему бил озноб. Ветка у меня за спиной хрустнула — там кто — то стоял.
Я думаю, он был с пастухами — все подростки предпочитают болтаться на верхних пастбищах, да и старшие не возражают, потому что здесь от них есть хоть какой — то прок. Скорее всего, его отправили собрать хворост для костра и, когда он услышал голоса, он просто пошел на звук…
— С кем это ты разговариваешь, придурок? — спросил Тим, — сам с собой?
Я не ответил.
— Забавно, — сказал он, и попытался обойти меня на узкой тропке.
Я загородил ему дорогу, но он отпихнул меня.
— Эй! — окликнул он и раздвинул руками кусты.
Она обернулась и он отпрянул, точно от удара.
— Ах ты, черт! — сказал он, — это ведь…
Я схватил его за рукав куртки и дернул. Он, было, потерял равновесие, но удержался на ногах.
— Оставь ее в покое! — сказал я, — оставь, слышишь ты!
Он рванулся и высвободился.
— Кого ты защищаешь? Кого ты защищаешь, урод?
Он набрал в легкие побольше воздуху, но крикнуть не успел — я подскочил к нему и охватил сзади, зажимая рот. Мы стали бороться — молча; он — потому, что я не давал ему крикнуть, я — потому, что, опасаясь быть услышанным, не издал ни звука, несмотря на то, что он вцепился зубами мне в руку. Я почти ничего не соображал — понимал только, что если я его выпущу, он тут же позовет старших, и что они сделают с ней, Господь знает. Потом это куда — то ушло, словно я получил какой — то тайный сигнал — с ней все в порядке, ее здесь нет; теперь меня больше тревожило то, что они могут сделать со мной.
