Я привстал, чтобы получше разглядеть его, и тут же попался на глаза Матвею — он стоял в заднем ряду.
— А ты что здесь делаешь? — шепотом спросил он.
— Я хочу поглядеть…
— Пошел вон отсюда!
— Но Матвей…
— Я сказал — пошел вон! Катерина!
Катерина, которая сидела чуть впереди, обернулась и окинула меня убийственным взглядом. Тут я понял, что обернулась не только она — все стали оборачиваться, и я счел за лучшее поскорее смыться. Как только я вышел из полумрака на солнечный свет, дверь молельного дома с треском захлопнулась изнутри и я остался один на площади.
Будь со мной еще кто — нибудь из младших, не было бы так обидно, но они — то все остались наверху и я какое — то время развлекался тем, что чертил босой ногой в пыли всякие узоры и слушал доносящийся из глубин молельного дома нестройный гул голосов. Отец Лазарь что — то говорил, а они отвечали — сначала вразнобой, а потом все согласованней, все громче, и под конец — словно один человек — мне казалось, что ритмичный крик распирает стены молельного дома и они вот — вот рухнут под этим напором. Я даже и не подозревал, что люди могут так кричать.
Мне было не по себе — настолько, что я подхватился и побежал прочь. Крик сверлил мне голову, и я несся, не разбирая дороги, пока не оказался на морском берегу. Здесь стало немного легче — волны шумели — тоже в каком — то своем ритме, но сами по себе, им было все равно, что творится на побережье. Крик, тем временем, забрал совсем высоко, казалось, он взмыл в небо, как черная птица и вдруг превратился в отчаянный звериный вой. Я в ужасе зажал уши руками и упал на песок. Когда я, наконец, поднялся на колени и решился отнять руки, было тихо, а солнце стояло уже высоко в небе.
Голова болела невыносимо — я несколько часов проторчал на солнце, а оно в это время года пощады не знает. Мало этого, те дальние голоса, видно, затронули в моем мозгу какие — то струны и я чувствовал себя разбитым, точно выпотрошенным — тело и голова отзывались какой — то звенящей пустотой.
Я встал, отряхнулся от налипшего песка и на подгибающихся ногах побрел обратно в поселок.
Действо кончилось.
Двери молельного дома были широко распахнуты и оттуда выходили люди — и наши, и пришлые, все выглядели одинаково — опустошенные, расслабленные, они медленно и неуверенно разбредались по поселку.
Не все.
Одного из чужаков вывели под конвоем; вели его двое наших — оба здоровые, крепкие мужчины, и лица у них были суровыми. Он, видно, был из тех, кого так и привели связанными, но если остальным, как я понял, веревки развязали, то ему — нет. Он трясся и что — то бессмысленно бормотал — похоже, он так и не понимал, где находится, словно и посейчас не пришел в себя.
Его повели не в общинный дом, а вывели на окраину поселка и я увидел, что люди, попадавшиеся на пути этой странной процессии, шарахаются от него, как от зачумленного.
Я проводил его взглядом и присел на крыльцо молельного дома — войти внутрь я так и не решился. Наконец на пороге появился отец Лазарь — отблеск былого могущества все еще лежал на нем и лицо его было суровым и жестким.
Даже не верилось, что он способен снизойти до обычного человеческого общения, но я чувствовал себя таким лишним, таким никому не нужным, что набрался храбрости и сказал:
— Я не могу вам ничем помочь, святой отец?
— Что? — он рассеянно поглядел на меня, точно только что впервые увидел и теперь гадал, кто я такой.
— Я хочу сказать… что — нибудь сделать для вас? Я думал — я ваш ученик.
А меня не пустили на церемонию…
— Ученик? — он мрачно уставился на меня и у меня от страха перехватило дыхание. — Ученичество — дело нелегкое. А выдержать такие церемонии под силу только крепким духом. И обрести такую крепость нелегко. К этому нужно долго готовиться.
Сначала я испугался, что он вообще откажется от меня и велит убираться вон, но теперь немного осмелел:
— А что случилось с тем? Куда его повели, отец Лазарь?
— Бесы не покинули его, — сухо ответил он. — Ему предстоит очищение огнем.
Я почувствовал внезапную слабость.
— Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что предпочел бы, чтобы ты вызывал поменьше нареканий, — сказал отец Лазарь. — Откровение снисходит на тех, кто молча смотрит и слушает, а не на тех, кто все время раздражает окружающих своими выходками. Что ты делал в молельном доме? Кто тебя туда звал?
