Необходимые в поездке вещи Бенкендорф выслал заранее. Сам решил ехать налегке в сопровождении Сахтынского и племянника графа Константина Бенкендорфа. Сахтынский неплохо знал Европу, бывал и в Германии, и во Франции, прекрасно ориентировался в обстановке и служил надежным спутником. Кроме того, в его руках находились зарубежные агенты III отделения, и он пользовался доверием Дубельта. Третий человек в III отделении — не шутка! Император прислушивался к мнению Сахтынского в запутанных польских делах.
Поездка начиналась удачно. В Кронштадте Бенкендорфа ждал «Геркулес». До Ревеля с ним будет генерал Николай Пономарев, давний друг и частый гость мызы Фалль. Пономарев построил там русскую избу и баню, небольшую православную молельню и много помог Бенкендорфу в благоустройстве замка. Елизавета Андреевна иногда называла его «наш управляющий». Бенкендорф ценил Пономарева за скромность и честность. Пономарев никогда не использовал преимущества, которые давали ему отношения с всесильным шефом жандармов. Он был рядом во время пожара в Зимнем и последним покинул Фельдмаршальскую залу. Именно он протянул императору бинокль, которым было разбито огромное зеркало в покоях императрицы Марии Федоровны, которое безуспешно пытались оторвать от стены гвардейские егеря. Император велел им уходить, его не послушали. Тогда он и швырнул тяжелый бинокль Пономарева.
— Вот видите, ребята, ваши жизни для меня дороже этого драгоценного предмета, и прошу вас немедля покинуть комнату!
Пономарев едва уцелел, когда в Георгиевской зале обрушился потолок. Вместе с лакеем Мейером и комендантом Зимнего Мартыновым он помогал солдатам снимать портреты генералов — героев Отечественной войны 1812 года и иконы, которые не выбрасывали из разбитых вдребезги окон, а сносили вниз по лестнице, не охваченной огнем. Словом, Пономарев был, что называется, личный друг, съевший с Бенкендорфом не один пуд соли.
В ясный апрельский день они стояли на палубе барки и смотрели, как городская полоска Петербурга превращается в тонкую ниточку. Неясные и невысказанные предчувствия томили их. Мелкая рябь сверкала серебристой чешуей под солнцем и утомляла глаза. С годами Бенкендорф терял остроту зрения, щурился, и оттого они более походили на глаза рыси. Однако взгляд вовсе не отвечал душевной сути.
— Ты жалуешься, Николай, на то, что письма вскрывают на почте. Конечно, это неприятно, дурно и противно. Чего хорошего, когда читаешь отчеты с цитатами из чужих писем? Но посуди сам: что нам делать? Перлюстрация есть одно из главнейших средств к открытию истины. Откуда бы мы знали об образе мыслей того или иного лица? Где бы брали сведения о различных мнениях по поводу правительственных мер? Каким бы способом открывали иностранных шпионов? Скажи на милость? Свои письма ко мне пересылай через Дубельта с оказией. Я ведь на почте тоже не пользуюсь никакими привилегиями и не застрахован от любопытства, — и Бенкендорф рассмеялся. — Пиши почаще и относи к Дубельту. Поезжай из Ревеля в Фалль, поживи месяц-другой. Хинкель из ревельской комендатуры каждую неделю будет отправлять курьера в столицу.
Им не хотелось расставаться, и это тянущее чувство беспокоило обоих.
— Странное дело! В последнее время, когда я покидаю Петербург, то мысленно молю Бога, чтобы поскорее сюда возвратиться.
— Ты напрасно позволяешь поселиться в душе подобным ощущениям, — ответил Пономарев. — Боже сохрани! Нельзя сосредотачиваться на болезнях и неприятностях.
— Да как о них забыть! Я помню, как мы с государем под Тамбовом попали в передрягу. Ты знаешь, что император не любит ездить с эскортом. Колчин с Малышевым на козлах, рейткнехт Фукс в седле, другой рейткнехт на запятках. Едва заснули, как коляска опрокинулась. До Чембара рукой подать, а не доберешься. Император — человек крепкий, но, потрясенный силой удара, подняться не мог. Страшная боль в плече. То ли Колчин вожжи выпустил, задремав, то ли колесо зацепилось за корягу. У Малышева лицо в крови. Я его обтираю платком, смоченным в хересе. Из избушки неподалеку прибежал инвалид, надзирающий над дорогой, с факелом. Я рейткнехта послал в Чембар. Потом мы в этом паршивом городке две недели проторчали. И вот о чем я тогда подумал. Сидит глухой и безлунной ночью на земле один из властителей сего мира. Вокруг суетятся какие-то люди. Какова же цена земного величия? И никому нет никакого дела до случившегося происшествия. Ничтожество земного величия я увидел воочию. — И Бенкендорф с безнадежностью махнул рукой.
