– Не могу. Без разрешения каирских властей не могу.
Рилло поджал губы. Такого поворота он не ждал. Но падре великолепно владел собой.
– А местный генерал-губернатор вам не указ? – спросил он медленно.
– Нет, господин Рилло, не указ, – отрезал Ковалевский.
Рилло допил чашку кофе.
– Очень жаль, – произнес он бесстрастно. – Жаль, когда интересы высшие, – он возвел глаза к потолку, – уступают в нашем сердце низшим.
– Совершенно справедливо, – с подчеркнутой значительностью ответил Ковалевский.
– Ну хорошо, Егор Петрович, – вздохнул падре. – А не поможете ли вы мне в другом?
– В чем же?
Рилло улыбнулся:
– Что нового в российской словесности?
– О! Вы и за ней следите? Очень приятно. Вот теперь вы найдете во мне миссионера. – И он придвинулся к Рилло…
Когда дом наконец опустел и затих, Никола Уливи торопливо прошел в глубину сада. Там среди мимоз в беседке ждал его Рилло.
– Послушайте, Уливи, – устало проговорил падре, – мне с каждым днем все хуже…
Уливи знал, что Рилло жестоко страдает дизентерией. «Однако, черт побери, – злобно думал Уливи, – нашел время распространяться о своих болезнях».
– Я говорю не для того, чтобы вызвать ваше сочувствие, сын мой, – иронически сказал Рилло, – хотя, конечно, вы сострадательный христианин.
– Ну-ну, – пробурчал охотник за рабами. – К чему это, отец?
– А вот к чему, Никола. – Голос падре стал жестким. – Если меня не станет, карты повезете вы.
– Они согласны? – громко прошептал Уливи. – Согласны?
– Боже мой, боже мой, – кротко проговорил Рилло, – какая алчность сожигает вашу грешную душу.
Уливи криво ухмыльнулся.
– Вы сами отвезете карты в Рим, – повторил Рилло властным тоном.
– Конечно, падре. Но…
– Что «но»? – недовольно спросил иезуит. – Какие еще «но»?
– Я хочу сказать… – Уливи проглотил слюну. – Я хочу сказать – в том случае повезу, если мне дадут эти чертовы мужланы.
– Вы возьмете карты у молодого. Его не пришлось долго уговаривать. – Рилло поднялся. – Доброй ночи, сын мой.
Голубой Нил бывает красным: в период бурных дождей он несет глинистую землю Абиссинского нагорья. Но теперь, в феврале, Голубой Нил отражал безоблачное небо.
По выходе из Хартума открылось желтое блюдце плоского островка. Зеленоватыми осклизлыми бревнами крокодилы млели под солнцем.
Поля и сады левобережья уступали натиску ив и тамарисков. Ивы и тамариски были в цепких тенетах ползучих растений.
Журавлиные стаи покидали ночлег. Шумной армадой уходили они на север – к Средиземному морю и далее, далее, к берегам Волги.
Ковалевский провожал их взглядом.
– Домой, – вздохнул он.
– В этих перелетах есть нечто таинственное, не познанное еще наукой, – ученым тоном сказал Ценковский. – Вчера мы говорили с Бремом…
Ковалевский наморщил облупившийся нос.
– Они домой улетают, – повторил Егор Петрович укоризненно: как, мол, вы, Левушка, не понимаете.
– Мда-с, – рассеянно отозвался тот. – А знаете, Егор Петрович, жаль, вы не познакомились короче с Альфредом. Отличный юноша, честное слово.
– Зато я короче познакомился с падре Рилло, – обронил Ковалевский. – Вот и еще, еще летят, домой, к нам домой…
Разговор с иезуитом оставил неприятный осадок. Смутная тревога овладела Ковалевским. Почему? Он и сам не знал. Но избавиться от нее не мог.
Вот если бы Фомин, двадцатилетний Илюшка Фомин, уральский мастеровой, рассказал о своей давешней беседе с падре, если бы рассказал… Но Илюшка и не думал рассказывать. Он слонялся по барке, глазел на берега и посвистывал с видом человека, которому сам черт не брат.
Все еще ощущая смутную тревогу и не понимая причин ее, Ковалевский принялся измерять скорость течения реки. Ценковский помогал. Оказалось, Голубой Нил бежал шибче главного Нила.
– На версту с половинкой, – объявил Егор Петрович.
– Ну, вот… – сказал Левушка с таким видом, точно внушал Ковалевскому: «Видите, Егор Петрович, как оно, а вы что-то не в себе».
– Гм… гм… – пробормотал Ковалевский, и это означало: «В самом деле, чего я хмару на себя напустил?» И, повеселев, окликнул Ценковского: – Смотрите-ка!
Над баркой реял и всплескивал трехцветный русский флаг.
– Картинно, – сказал Ценковский.
– Не в том суть, Левушка.
