И вот такая судьба станет и твоим уделом, дитя моё, мой сын! Да сжалится над тобой небо, ибо люди всё равно не смилостивятся к тебе!
Первый порыв инстинктивной бездумной радости, вспыхнувшей в моей душе, когда я взглянул на мальчика, навсегда угас, едва только я достаточно овладел собой, чтобы вспомнить о том, что его ждёт в жизни, С какими разнородными, непрестанно менявшимися чувствами глядел я на него, когда он спал у груди своей матери или, проснувшись, отвечал улыбкой на её ласки. Это был прелестный мальчуган, мой милый, милый крошка! И тем не менее я не в силах был даже на мгновение заглушить в себе горькую мысль об участи, ожидавшей его… Я знал, что, став взрослым, он отплатит мне за мою любовь заслуженными проклятиями, проклятиями за то, что я, его отец, заставил его влачить жизнь, из которой всё самое ценное выжжено клеймом рабства.
Я уже не испытывал в обществе Касси той радости, которой прежде полны были наши встречи, или, вернее, радость, которую я не мог погасить в своём сердце, смешивалась с едкой болью. Я любил жену не меньше, чем прежде. Но рождение ребёнка добавило свежую горечь в чашу неволи. Стоило мне взглянуть на сына, как перед мысленным взором моим вставали страшные картины. Казалось, передо мной раздвигается завеса будущего. Я видел своего сына обнажённым, истекающим кровью под плетью надсмотрщика. Я видел его несчастным, трепещущим, раболепствующим, чтобы избежать наказания. Я видел его жалким и униженным, потерявшим веру в свои силы. Иногда же он представлялся мне в гнусном образе раба, удовлетворённого своей участью.
Я не в силах был это вынести. И вот однажды безумие охватило меня. Я вскочил, выхватил ребёнка из объятий матери и, нежно его лаская, в то же время стал искать способа, как погасить эту жизнь, которую я же ему дал, ведь ей суждено было стать продолжением моего существования, исполненного мук.
Вероятно, глаза мои в эти мгновения горели безумием и на лице отражалась владевшая мною мрачная решимость, потому что жена моя, несмотря на всю кротость свою и доверчивость, не могла разделить то дикое неистовство, которое охватило меня, и своим материнским инстинктом, казалось, угадала моё намерение. Поспешно поднявшись, она взяла ребёнка из моих дрожащих рук и, прижав его к своей груди, бросила на меня взгляд, полный страха, — взгляд, ясно говоривший о том, что жизнь матери неразрывно связана с жизнью ребёнка.
Этот взгляд обезоружил меня. Руки мои бессильно повисли, и я погрузился в какое-то мрачное оцепенение. У меня не хватило сил превратить своё намерение в действие. Но я не был убеждён, что, отказавшись от него, я выполнил свой отцовский долг. Чем упорнее я думал об этом — а мысль эта так овладевала мной, что я не мог уже ничем от неё отвлечься, — тем сильнее становилось убеждение, что ребёнку лучше умереть.
И пусть это убийство принесло бы гибель моей душе — я так любил моего сына, что даже и это меня не страшило.
Но что будет с матерью?
Мне хотелось убедить её. Но я понимал, насколько бесцельно противопоставлять мои рассуждения чувствам матери. И я знал, что одна только слезинка, скатившаяся по её щеке, один только взгляд, подобный тому, который она бросила на меня, когда я вырвал ребёнка из её объятий, опрокинут все мои самые бесспорные доводы.
Словно бледный свет звезды, пробивающийся сквозь мглу покрытого грозовыми тучами ночного неба, мозг мой озарила мысль — ничего не страшась, ни перед чем не останавливаясь, освободить моё дитя от всех грозящих ему страданий. Но этот едва забрезживший свет теперь погас: ребёнок должен был жить… У меня не было права отнять у него жизнь, которую я ему дал. Нет! Не было, хотя бы каждый день этой жизни и навлекал на мою проклятую голову всё новые проклятия, да ещё какие! Проклятия моего сына! Увы, это была ядовитая стрела, которая впилась мне в сердце и осталась в нём… Роковая, смертельная рана, спастись от которой было нельзя.
