Где и когда человечность попиралась с большим бесстыдством? В других странах тирания покушалась на земное счастье людей и ради поддержания своего господства пускалась на самые крайние меры жестокости. Но где и когда в истории можно найти упоминание о тиранах, которые решились бы открыто, во всеуслышание, признаться, что они готовы скорее подвергнуть свои жертвы ужасу вечных мук, чем дать им возможность приобрести хоть крохи знаний, ибо эти знания, чего доброго, могут поколебать несправедливо захваченную тиранами власть? Можно ли равнодушно взирать на дьявольский цинизм, с которым делается это признание, и верить, что так поступают люди? И люди, в других отношениях даже как будто и благодушные, люди, которые привыкли разглагольствовать о свободе, о нравственности, о религии и которые даже позволяют себе говорить о справедливости и гуманности?
Будь я склонен к суеверию, я решил бы, что это не люди, а какие-то воплощения дьявола, исчадия ада, принявшие человеческий образ, чтобы тем самым легче скрыть своё участие в тайном заговоре против людей. Я подумал бы так, если бы не знал, что сила, толкающая одних людей к превосходству над другими, сила, из которой вырастает вся наша цивилизация, на которой зиждется весь прогресс, — что эта самая сила, если предоставить её самой себе, без главенства над нею иных, более высоких чувств, может развратить человека и толкнуть его на самые страшные и отвратительные поступки. А если к самой последней форме этой разнузданной страсти присоединится ещё и низменный страх и жестокость сочетается с трусостью, то приходится ли удивляться, что человек становится существом, достойным ненависти и презрения! Или, может быть, жалости? Душевнобольного вряд ли можно считать ответственным за те злодеяния, на которые его толкает безумие, даже и тогда, когда виновник этого безумия он сам.
Какой бы дьявольской ни была тирания, которая для поддержания захваченной ею власти готова пожертвовать и земным и вечным счастьем своих жертв, вне всякого сомнения она отлично приспособлена для выполнения своей цели — длиться вечно. Но надо сделать и ещё один шаг. Рабовладельцам следовало бы помнить, что всякое знание вообще опасно и что нет возможности хоть сколько-нибудь приобщить рабов к христианству и в то же время уберечь их от некоторых опасных идей. Что из того, что закон запрещает учить их чтению? Слово сказанное таит в себе такую же опасность, как и слово написанное, а катехизис — это только видоизменённая библия. Пускай же они доводят начатое ими дело до славного конца! Пускай они запретят всякую религиозную проповедь! Им придётся в конце концов это сделать. Я хочу сказать им, что прошло то время, когда проповедники поучали одному только послушанию, вроде того как это делал мистер Карлтон. Повеяло новым духом, и этот дух проникнет всюду, куда религия проложит свои пути. В наши дни уже больше нельзя называть раба братом во Христе, не признав за ним сначала прав человека!
Хоть я и недолго находился у мистера Карлтона, мне стало уже ясно, что его расположение легче всего было заслужить, восхищаясь его проповедями и неукоснительно присутствуя на всех молитвенных собраниях, на которые допускались рабы. Никому, может быть, в такой степени, как мне, не было чуждо лицемерие. Но хитрость и обман — единственное оружие раба, и и давно научился тысячам увёрток, к которым, как я ни презирал их, я всё же бывал вынужден прибегать.
Здесь, в Карлтон-холле, это умение пришлось очень кстати. Я пустил в ход даже лесть и так быстро завоевал благоволение хозяина, что вскоре сделался его доверенным слугой. Это была почётная должность — я был теперь на плантации самым важным лицом после управляющего. Я должен был непосредственно обслуживать хозяина, сопровождать его верхом, когда он ехал на собрание, нести за ним его плащ, его библию, заботиться о его лошади: мистер Карлтон был не тому же ещё и любителем лошадей и неохотно доверял своего коня неумелым и небрежным конюхам соседей.
Хозяин мой довольно скоро узнал, что я умею читать и писать: по неосторожности я сам раскрыл ему эту тайну, которую тщательно скрывал. Сначала от выказал некоторое неудовольствие, но, не имея возможности отнять у меня эти знания, он решил извлечь из них выгоду. Ему приходилось много писать, и он стал использовать меня в качестве переписчика. Таким образом, я стал чем-то вроде его секретаря, и мне, когда хозяин бывал занят, поручалось даже выдавать пропуска. Это ещё усилило мой авторитет среди остальных рабов, и вскоре на меня стали смотреть как на второго после хозяина человека на плантации.
