На заглавном листе этой злосчастной книжки был изображён скованный цепями узник, заключённый в темницу, а под этим рисунком в виде эпиграфа к книге была приведена известная цитата из книги Стерна: «Как бы ты ни маскировалось, рабство, ты всегда останешься напитком, исполненным горечи. И хотя тысячи людей были вынуждены испить эту чашу, горечь от этого не уменьшилась».
Трудно даже вообразить, какое впечатление произвела эта книга, с её ужасающим фронтисписом и явно бунтовщическим эпиграфом! Большие глаза моего друга, негоцианта-янки, при взгляде на неё расширились ещё больше. К счастью, некоторые из членов комитета оказались любителями изящной литературы и были в состоянии объяснить присутствующим, что Лорене Стерн не является аболиционистом. Легко было заметить, что двое-трое из заседавших в комитете джентльменов — как ни трудно обычно бывает противостоять охватившему всех безумию — начинали отдавать себе отчёт, в каком невыгодном свете они вместе со всем собранием представали передо мной. Но выступить открыто они не осмеливались, опасаясь, что их обвинят в равнодушии к опасности, угрожавшей их отечеству, или в попытке защищать аболиционистов. И право же, становилось не до смеха при мысли о том, что если бы ответчику пришлось предстать перед Комитетом бдительности, в котором не оказалось бы сколько-нибудь начитанных людей — например, где-нибудь в сельской местности, — найденной в его чемодане книжки со сколько-нибудь сомнительным эпиграфом было бы достаточно для того, чтобы его без дальних разговоров подвергли наказанию как виновного в мятеже и убийствах.
В конце концов, после тщательного разбора всех данных и расследования, проведённого — как на следующий день сообщили все ричмондские газеты — «с самой изысканной учтивостью и точнейшим соблюдением всех правовых норм», все доказательства, подтверждавшие мою виновность, были отметены, за исключением одного: мне было поставлено в вину шутливое замечание по поводу книг с картинками, вырвавшееся у меня за столом в гостинице. Это замечание, по мнению судей, свидетельствовало о недостаточном с моей стороны уважении к штату Виргиния, а также к институту рабовладения. Отрицать этого я не мог и не стал, принимая во внимание, что целых семь свидетелей это подтвердило.
Тем не менее комитет, желая, как было сказано в заключение, сохранить по мере возможности издавна заслуженную Виргинией славу страны гостеприимной и учитывая, кроме того, что я иностранец, нашёл возможным освободить меня от наказания, но зато заставил выслушать длинное-предлинное наставление — нечто среднее между проповедью и выговором, которое гнусавым голосом произнёс джентльмен с серыми глазами и острым носом. В своей речи он торжественно и со слезами умиления старался пояснить, какой это великий грех и как опасно позволять себе неуместные шутки над тем, что следует почитать незыблемым и священным. Кончая, он довольно прозрачно намекнул, что, принимая во внимание всё вышеизложенное, мне лучше всего было бы покинуть Ричмонд, как только я найду это возможным.
Я, не теряя времени, последовал благожелательному совету словоохотливого председателя и при поддержке моего адвоката, который, как мне казалось, искренне заботился о моей безопасности, выбрался из гостиницы. Ускользнув от собравшейся у входа толпы, которая, по-видимому, уже готовилась второй раз предать меня суду, я поспешно нанял экипаж, чтобы выехать за пределы города и потом на дороге ждать почтового дилижанса. Мой приятель-адвокат пообещал мне проследить за тем, чтобы в Ричмонде в дилижанс были уложены мои чемоданы.
Проехав дилижансом, в котором я оказался единственным пассажиром, дня три, я добрался до небольшого посёлка, единственными достопримечательностями которого были здание суда, тюрьма и таверна, находившаяся в одном помещении с почтой. Этот посёлок находился недалеко от дороги, ведущей из Карлтон-холла и Поплар-Гров, где я собирался побывать. Когда дилижанс (скорее напоминавший самую обыкновенную крытую повозку) подъехал к таверне, около неё толпилось человек двадцать бездельников, какие обычно собираются около подобных заведений. Неряшливо одетые, в куртках с продранными локтями, да к тому же в большинстве своём пьяные, они о чём-то яростно спорили. Темой их спора был, как выяснилось, всё тот же вопрос, волновавший все умы всюду, куда бы я ни приезжал, а именно: «подлый заговор этих кровожадных аболиционистов». Один из спорящих размахивал брошюрой, по-видимому присланной ему по почте. Я успел разобрать её заглавие: «Права человека».
