Теперь деревянные доски потемнели от времени и были отполированы до блеска сотнями рукавов. Обед за этим столом стоил вдвое дороже, чем обычный, но желающие заплатить за подобное удовольствие не переводились.
Однако сегодня, когда столица бурлила праздным людом, готовым тратить деньги и не на такие пустяки, когда народ весело теснился на улицах, площадях и в трактирах, хозяева которых то и дело обращались к соседям с просьбой одолжить табурет-другой, за столом у «Выпивохи» было пусто. Только длинный меч в потертых кожаных ножнах скрашивал одиночество своего хозяина. Никто не подсаживался к человеку с ледяным взглядом по собственному произволению – только если он приглашал. А он не приглашал никого. Но несдержанные обычно ни в суждениях, ни в крепких выражениях подвыпившие гуляки: и крепкие мастеровые – кузнецы, запросто сгибавшие конские подковы, и кожевенники, рвавшие на спор по полдюжины сложенных вместе кож; и придворные щеголи и забияки, постоянно искавшие повода для поединка; и господа рыцари, видевшие немало битв, и не боявшиеся ни черта, ни бога, – не смели перечить ему и даже выражать вслух свое недовольство.
Он сидел за одинокой кружкой, полной терпкой густой марьяги, и смотрел на людей на площади ленивым равнодушным взглядом, каким сытый теймури окидывает стадо пугливых ланей, пасущееся у подножия скалы, на которой он дремлет после обильной и кровавой трапезы. А еще так смотрит на свою жертву искусный лучник – через мгновение после выстрела, с некоторым даже любопытством ожидая результата.
Когда зимой озера покрываются льдом и в этом зеркальном, идеально гладком щите отражается серое пасмурное небо, в котором едва угадывается обычная голубизна, – получается такой цвет, какой был у его глаз. Прозрачных, ледяных, с крохотными темно-лиловыми зрачками, окруженными черными протуберанцами. Каштановые, слегка вьющиеся волосы, перехваченные простым серебряным обручем, водопадом ниспадали на плечи и вольно рассыпались по спине. Полупрозрачные алебастровые ноздри ястребиного носа едва заметно раздувались, а влажные, свежие, жемчужно-розовые губы, какие скорее подошли бы юной красавице, были упрямо сжаты. Вытянутый овал лица и высокие скулы выдавали в нем хоттогайта, а необычный разрез глаз заставлял всякого задуматься о том, какая еще кровь течет в жилах этого необычайного воина.
Проходящий мимо гвардейский караул лихо отдал ему честь. Какая-то миловидная девица, заалев как маков цвет, сделала неловкий реверанс и положила на стол возле его руки свежую, только что распустившуюся глицинию. Вежливость обязывала улыбнуться ей, и воин коротко дернул ртом. Девица смутилась еще больше и убежала. Он повертел цветок в пальцах, хмыкнул и сделал вид, что не слышит, как почтенный отец семейства горячо твердит, указывая на него двум своим сыновьям:
– Смотрите, скорее смотрите, мальчики. Это он! Видите? Смотрите – потом будете своим детям рассказывать…
И мальчики смотрели на него, широко открыв полные восхищения глаза.
Ибо то был командир когорты Созидателей Картахаль Лу Кастель – живая легенда Охриды.
* * *
До «Выпивохи» они не дошли.
Сперва внимание Ульриха привлек нищий слепой рапсод, исполнявший балладу о Печальном короле – грустную, напевную и очень красивую, но совершенно не вяжущуюся с сегодняшним праздничным днем. Вероятно, по этой причине возле рапсода не задержался ни один прохожий, а деревянная миска с выщербленным краем, стоящая у его ног, была пуста. Де Корбей положил туда золотую монету.
– Ты всегда жалеешь нищих и бродячих собак? – спросил Ноэль.
– И кошек. И птиц с подбитым крылом, – в тон ему отвечал герцог. – Кто-то же должен это делать.
Впрочем, он заметил, что Ноэль тоже оставил певцу щедрую горсть серебра.
Затем какой-то подвыпивший молодой вельможа в пурпурном камзоле, расшитом золотом и камнями, привязался к Лахандану с громкими требованиями немедленно же отправиться на ближайший пустырь и там полюбовно уладить их спор, причину которого он назвать затруднялся и в котором участвовал, по всей видимости, один. Впрочем, его это не смущало. Он считал, что для Лахандана достаточно его вызова, а ему для вызова было достаточно собственного каприза. Он все петушился и наскакивал на невозмутимого воина, до тех пор пока тот не нанес ему сокрушительный удар в челюсть, уложивший забияку прямо на руки подоспевшим слугам. Те с невыразимой благодарностью взглянули на величественного господина и поспешили унести прочь незадачливого поединщика.
