НИНА. Не пойму, обижаете вы меня, что ли?
СТАРУХА. Нет, голубушка, нет! Переживает она за вас, горюет, не видите разве?
НИНА.(Юлии) Что ж вам горевать обо мне? Я – человек маленький. Для вас – пылинка.
ЮЛИЯ.(С горечью) Эх, Нина, Нина… Вот вам, Фома Еремеич, вопрос. Перед вами хороший человек – Нина. Думаю, она – очень хороший, добрый человек, каких у нас много, как вы говорите. И вы, конечно, правы. Вы говорите, что надеяться нужно на хороших людей. Боюсь, и тут вы правы. Но скажите мне, Фома Еремеич, что могут хорошие люди, мечтающие о хорошем хозяине?
ФОМА. Такие, как она – соль земли. На таких людях земля держится.
ЮЛИЯ.Еле держится, Фома Еремеич! Еле держится! Уже вон зарастает вся борщевиком!
ДАНА. Юлия, только один Бог может знать, как будет земля держаться. Это – Его воля всегда. Даже моя сгорелая земля зацветет, если Бог захочет. Если я хочу, я могу местить за мою землю, но я не могу держать ее. Ты держишь только себя, если можешь.
ЮЛИЯ. Похоже, что так, Дана. И раз уж Богу плевать на эту землю, буду держать себя.
СТАРУХА. Так! Ну вот что! Сегодня – мой день рожденья, и разговор ваш заунывный я прекращаю. Ничегошеньки мы угадать наперед не можем, хоть лоб расшиби. Вот послушайте, что я вам сейчас прочту. (Открывает сумочку, достает очки и конверт). Никогда этого никому не читала, а сегодня хочу прочесть. Это – письмо Вадима, моего покойного мужа. Написал он его мне перед самой нашей свадьбой. Вам и не снилось, какими тогда мы были горячими! Как мы верили, что устроим новую прекрасную жизнь! Верили, что не будет никаких хозяев, что каждый будет хозяином, и все вместе будут хозяевами. Вот, слушайте. «Верочка моя, любовь моя и надежда! Мы переживаем великое время: зарю новой, ослепительной жизни. Корабль истории разворачивается к миру лазоревому, миру счастия всех людей. Вековая мечта прорвала плотину рабства и неудержимым потоком несет нас к весне всечеловеческой любви – к коммунизму! И моя любовь к тебе, вливаясь в этот поток, ускоряет его бег страстным биением моего сердца. Чем же мне подарить тебя, моя дорогая? Как мне увековечить миг нашей полной близости? Будь я поэт, я подарил бы тебе поэму, трепещущую неведомым восторгом души. Но я – общественный деятель, я – оратор, я – рупор новых, ликующих идей, что парят в небе орлами. И мой дар тебе – моя клятва борца. И, хотя я – не поэт, но клятву эту я, как смог, облек для тебя в стихи:
Верю, настанет оно – счастье всех честных людей!
Неотвратимо грядет мир без богатых и бедных:
Кто обездолен судьбою, те все обретут и воспрянут
К радостной жизни, к любви беззаветной! И эта идея
Стала из всех величайшей и гордым орлом воспарила,
Клекотом грозным вещая смерть буржуазному миру!
Жажду, чтоб слово мое тем клекотом стало орлиным:
Все, что мешает паренью идеи великой – клянусь,
Все сожжено будет в прах ради всеобщего счастья!
Из магазина выбегает Бородатый с топором и бросается к борщевику. Ксюша вскакивает.
БОРОДАТЫЙ.(Борщевику) Опять ты!.. Изрублю в куски, гад!!
НИНА. Да что с тобой такое?!
БОРОДАТЫЙ.(Оборачиваясь) Нина, здесь кто-то прячется и орет… про орла какого-то…
СТАРУХА. Да что вы, голубчик! Я письмо читаю от мужа моего покойного, и он, правда, про орла пишет, но в переносном смысле. Что ж вы так переполошились? На вас лица нет!
БОРОДАТЫЙ.(Опуская топор) Извините, что помешал вашему чтению… Задремал я, привиделось что-то… (Уходит в магазин).
КСЮША. Я тащусь! (Садится, уткнувшись в планшетку).
СТАРУХА. Я продолжу. Осталось чуть-чуть. «Вера, этими неумелыми стихами я клянусь тебе, что мое слово – убежденное, страстное – не даст спокойно спать тем, кто еще цепляется за старое. А вместе мы, слившись нашими молодыми сердцами, зажжем светильник небывалой силы и чистоты и отдадим яркий свет нашей любви коммунистическому движению, чтобы усилить его порыв. И мы будем вознаграждены: обездоленные, измученные, сирые люди расцветут чудесными улыбками и запоют гимны восходящей заре социальной справедливости. Так пойдем же, рука об руку, вперед – к победе над мировой буржуазией! И пусть курится фимиам нашей любви на жертвеннике свободы! Твой Вадик».
