Перед Пэнкоком стоял шаман Млеткын и покачивался на своих кривоватых ногах. Он был в охотничьем снаряжении, и на этот раз от него меньше, чем обычно, пахло веселящей водой.
— Кощунствуешь? Издеваешься над нашими священными предками? Если тебе не дорога память родителей, отдай мне свой тотем! Не оскверняй его своими погаными руками!
— Уходи отсюда! — твердо сказал Пэнкок. — А то…
— Что?! Угрожать мне, слабому старику?! Да обрушатся на тебя Высшие силы! Отдай тотем!
Пэнкок крепко держал ворона. Он вдруг почувствовал, что не отдаст его Млеткыну, даже дотронуться не позволит. И не потому, что снова уверовал в духов и Высшие силы, нет. Просто показалось, что одно прикосновение шамана к ворону сможет осквернить память об отце и матери.
— Ворон останется со мной, — решительно заявил Пэнкок.
— Хе-хе-хе! — снова то ли закашлялся, то ли засмеялся Млеткын. — Не больно ты тангитан, оказывается… Боишься кэлы все-таки.
— Ворон останется у меня… — И Пэнкок ушел в ярангу.
— С кем это ты разговаривал? — спросила Йоо.
— С Млеткыном.
— Чего не спится старику? — Йоо заметила в руках мужа деревянного ворона и сказала: — Когда ты был в Ленинграде, я не забывала о нем — мазала клюв салом и свежей кровью.
— Спасибо, Йоо, — ответил Пэнкок, — но этого можно было и не делать.
— Почему?
— Комсомольцы и большевики в богов не верят.
Йоо пожала плечами и принялась готовить еду. Проснулся Иван и выскочил голенький сначала в чоттагин, а затем на улицу, на снег. Это называлось «посмотреть погоду», а заодно и справить малую нужду — так с малолетства воспитывали в мужчинах Улака выносливость.
Пэнкок спрятал деревянного ворона в дальний угол полога и принялся за еду. Есть, однако, не хотелось, но он понимал, что первый урок будет трудным, поэтому надо копить силы.
Возле главного жирника, у задней стены полога, громко тикал будильник. Стрелки приближались к назначенному часу, Пэнкок взял портфель и отправился в школу.
45
Омрылькот, по обыкновению, не спал. Он слышал, как чуть скрипнула дверь и в чоттагине раздались шаги. Он понял: это шаман. Млеткын подошел к нему и тронул за плечо:
— Пора. Сейчас они пойдут в школу.
Омрылькот выскользнул из полога. Старуха зашевелилась, открыла глаза, но тут же повернулась на другой бок и снова захрапела.
Омрылькот одевался долго и тщательно. Он натянул на худые поджарые ноги тонкие штаны из пыжика, шитые шерстью внутрь, а поверх их пестрые камусовые, совсем новые. Меховые чулки плотно обхватывали ступни. В торбаза уже давно была настелена сухая трава. На тело Омрылькот надел пыжиковую нижнюю рубашку, на нее — кухлянку из неблюя, тоже хорошо выделанную, мягкую, шелковистую на ощупь. Малахай был новый, еще пахнущий охрой. Поверх всего Омрылькот надел еще белую охотничью камлейку из плотной ткани.
Достал из тайника деньги, уложил их в мешок из нерпичьей кожи, где лежало приготовленное загодя вяленое оленье мясо на дорогу.
Млеткын сидел на китовом позвонке и молча курил. За все время, пока Омрылькот собирался, он не проронил ни слова.
Но вот старик взял в руки посох, лыжи-снегоступы перекинул через плечо, повесил на шею винчестер в чехле из белой кожи, мешок с дорожными припасами и деньгами и взглянул на шамана.
Млеткын встал и направился к выходу.
Начиналась поземка. В селении было тихо — никто еще не шел на охоту.
Омрылькот и Млеткын спустились к берегу. Остановились у полузанесенных снегом вельботов. Млеткын достал маленький топорик и подошел к судну, принадлежавшему некогда Омрылькоту.
— Что ты собираешься делать? — шепотом спросил его старик.
— Молчи! — огрызнулся шаман.
Послышался треск дерева.
Омрылькот с беспокойством посмотрел в сторону школы. Ему показалось, что шум, производимый шаманом, отдается в каждой яранге, в каждой комнате школы.
Млеткын ломал вельбот сосредоточенно, с явным наслаждением. Он бормотал какие-то слова, чему-то ядовито усмехался. Омрылькот прислушался…и слух его уловил не слова заклинаний, а русские ругательства. Млеткын поносил Драбкина, учителя Сорокина, Пэнкока, Тэгрына, всех большевиков, революцию и Советскую власть.
На белом борту вельбота Омрылькот увидел большую черную дыру с неровными краями. И сердце сжалось от боли, будто шаман разворотил его собственное тело.
